Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Вот проявляется исток слабости деревенской прозы вообще: она принижает своё осмысление бытия до душевного, как будто не зная о духовном. И нравственность, к которой деревенщики чаще всего апеллируют (Распутин менее прочих), обретаясь на душевном уровне, только спутает человека, когда начнёт исходить из убеждения в «автономности и самоценности человека». Так лишь укрепляется всё тот же гуманизм, порабощающий человека греху и дьяволу.

Распутин раскрывает именно смешение всех ориентиров и ценностных мер в обществе, где человек возгордился собственным «могуществом».

Прежде, в мире, далёком ещё от власти безверия, на совесть возлагались все упования:

«Тятьке как помирать, а он всё в памяти был, всё меня такал… он говорит: «Ты, Дарья, много на себя не бери — замаешься, а возьми ты на себя самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть». Раньче совесть сильно различали. Ежли кто норовил без её, сразу заметно, все друг у дружки на виду жили» (2,195).

Но пришли времена — что и Дарья растерялась:

«Раньше её видать было: то ли она есть, то ли нету. Кто с ей — совестливый, кто без её — бессовестный. Тепери холера разберёт, всё сошлось в одну кучу — что одно, что другое. Поминают её без пути на каждом слове, до того христовенькую истрепали, места живого не осталось. Навроде и владеть ей неспособно. О-хо-хо!» (2,196–197).

Не сказать, чтобы совесть и вовсе сгинула, а просто вдруг всё перевернулось, да так, что не разобрать, где чёрное, где белое. О том — вся повесть «Пожар».

«Можно сказать, перевернулось с ног на голову, и то, за что держались ещё недавно всем миром, что было общим неписанным законом, твердью земной, превратилось в пережиток, в какую-то ненормальность и чуть ли не в предательство» (2,377).

Вот прямое свидетельство ненадёжности одной лишь нравственной опоры, когда она не имеет непреложной меры: всё может вывернуться наизнанку, и никто не отличит правды от лжи. Где духовное отброшено — душе не удержаться.

«Иван Петрович исступлённо размышлял: свет переворачивается не сразу, не одним махом, а вот так, как у нас; было не положено, не принято, стало положено и принято, было нельзя — стало можно, считалось за позор, за смертный грех — почитается за ловкость и доблесть. И до каких же пор мы будем сдавать то, на чём вечно держались? Откуда, из каких тылов и запасов придёт желанная подмога?» (2,381).

Повторяется и повторяется одна мысль:

«Добро и зло перемешались. Добро в чистом виде превратилось в слабость, зло — в силу.

…Не естественная склонность к добру стала мерилом хорошего человека, а избранное удобное положение между добром и злом, постоянная и уравновешенная температура души.

…Что прежде творилось по неразумению, сделалось искусом просвещённого ума» (2,407).

Рассудок отвергает веру, это ведёт к теплохладностии смешению, переиначиванию всех основных понятий. Русская литература о том много размышляла. Здесь то же, но на новом материале и в крайней форме. Что противопоставить?

Догадка близка:

«Лучше бы мы другой план завели — не на одни только кубометры, а и на души! Чтоб учитывалось, сколько душ потеряно, к чёрту-дьяволу перешло, и сколько осталось» (2,381).

Души же теряются, потому что опоры не знают.

Вот что сознавая, можем мы уразуметь по истине трагедию распутинской Настёны, которую сам автор, кажется, то ли сознательно, то ли нет, осмыслил через судьбу Катерины Островского. К Настёне можно вполне отнести слова Распутина, сказанные им о Катерине: «бунтом и гибелью добившись свободы, явила собой «луч света в тёмном царстве»» (3,471). Какой свободы? — душу свою в непрощаемом грехе погубила.

Так и Настёна — жила всю жизнь по совести, образцом нравственной стойкости была, но обернулась жизнь страшною своею стороной — и не оказалось на что опереться. Совесть без Бога — опора ненадёжная. Настёна стала не только самоубийцею, но и убийцею своего нерождённого ребёнка.

В мире такой совести человек близок к зверю. Символом того стал волчий вой Андрея Гуськова, мужа Настёны, оказавшегося в своей поистине звериной западне. В безбожном мире один способ избыть все тяготы и недоумения — уйти из жизни. Недаром и сам Андрей не видит для себя иного выхода. И Настёна грех на душу берёт. Поняла ли она это в смертную минуту? Но ведь если Бога нет, то и греха нет. Тогда смерть в ангарской воде — и впрямь лучший выход, обретение свободы.

Герои Распутина всё же находят в себе силы сделать шаг от мира, влекущегося к гибели: они начинают ощущать собственную виновность в происходящем, даже в том, в чём обыденное сознание никогда своей вины не признает.

«Верила и Настёна, что в судьбе Андрея с тех пор как он ушёл из дому, каким-то краем есть и её участие. Верила и боялась, что жила она, наверно, для себя, думала о себе и ждала его только для одной себя. Вот и дождалась: на, Настёна, бери, да никому не показывай…Что бы с ним теперь ни случилось, она в ответе» (1,178).

И Дарья о том же, вспомнивши своих ушедших из этого мира близких: