Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Несколько позднее Распутин призвал, опираясь на своих идеологических предшественников, Достоевского и Леонтьева, вернуться к идее панславизма, разъясняя её смысл, опороченный многочисленными искажениями:

«То, что называется панславизмом, имело целью духовное и нравственное усиление объединённого свойственностью славянского мира, возможность перенесения (мирного, не какого-нибудь иного) центра тяжести в Европе с католичества на Православие, которое представлялось чище и любвезначительней, хоровое обрядное чувство, высвобождение заложенных в славянах культурных задатков, пособничество друг другу в этой работе. Постоять за други своя и вместе с ними углубиться нравственно и возвыситься духовно — это был род спасения души и одновременно, как казалось, исполнение хоть части своего национального призвания» (3,398).

Славянину, утверждает Распутин, не присуще то, что отличает психологию Запада, склонного к оправданию зла. Славянину свойственно стремление к крайностям, он не сможет, подобно западному человеку, выглядеть добродетельно, даже в пороке пребывая: он доведёт дозволенное зло до крайности же — и погибнет. Мысль жестокая, но справедливая.

Западническое сознание стремится подогнать русские начала под некий универсальный шаблон, то есть обезличить национальное самосознание, которое в том себя — потеряет неизбежно.

Нынешнее время — время окончательного выбора между самостоянием русскою народа и утратою им себя. В выступлении на съезде Русского Национального Собора (1991) писатель сказал о том же прямо, не упустив и важную для себя мысль о разрушении критериев истины, нравственности:

«Не завтра наступит, а сегодня наступила решительная проверка, чего мы стоим, остались ли в нас ещё столь прославленные мужество, стойкость, умение усилиться в каждом за десятерых и встать неодолимой дружиной, а главное — какова крепость нашего национального чувства, о которое в последние годы мы поистёрли языки, но не имели возможности удостовериться, во что оно от подобных трудов возросло.

…После одной лжи воцарилась другая, вышедшая из подполья, где отрастила рожки, ещё более бесстыдная, извращённая, переворачивающая ценностный человеческий порядок с ног на голову, взявшая за учительный тон издевательство надо всем, на чём веками стоял нравственный мир, проповедующая пошлость, жестокость, выставляющая на почётное место инстинкты, которые лишь по недоразумению называются животными, — животные в силу своих собственных инстинктов их бы не потерпели. Это даже и не ложь, если понимать под ложью обратную сторону правды или её извращение, это, скорей, форма психопатии из тех, которые внушению не поддаются» (3,435).

В этом же выступлении Распутин призвал укрепляться в Православии — но лишь в числе прочих наших задач. А это же главное, с этого начинать должно и повторять и повторять: без веры все разговоры о нравственности и все благие призывы — пустое и бессмысленное дело.

И ведь недаром же писатель, напоминая идею панславизма, как на основную его предназначенность указал на способность противопоставить Православие западному христианству. Он несомненно продвигался к полноте сознавания роли Православия в жизни и каждого человека, и всего народа. Без этого сознавания невозможно было бы постичь смысл экуменического соблазна, навязываемого столь активно русскому человеку. Распутин сразу раскрывает смысл обманного призыва к единству, насаждаемого экуменизмом:

«Единого Бога в соединении религий вы ищете для выставления в демократическом собрании своей кандидатуры, которую и проводите на роль Вседержителя. Это не соединение, а поглощение церквей в бездуховной утробе, алкающей новых скрижалей и заветов. И народы в стаде едином, пасомом вами, нужны вам без народности их, без отчего тепла и национального звука. Ни о каком перевесе высшего культурного элемента над низшим, как объяснялось исчезновение народов до сих пор, тут не может быть и речи, ибо вся культура ваша — сила ваша.

То берёт, то отпадает сомнение: ведаете ли вы, что творите?» (3,407–408).

Они-то — ведают. Русского человека хотят оставить в неведении, подсовывая ему фальшивое понимание происходящего.

Поэтому предупреждает писатель: русский народ предстал «перед окончательной судьбой» (3,434).