Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Художник делает попытку обнаружить скрытый смысл творящейся жизни, укрытый за внешними событиями, проникает сквозь видимую событийную оболочку, постигает то сущностное, что не поддаётся никакой реалистической образной системе, прикасается к неизобразимому. Это станет особенно важно и необходимо для художника, когда он поставит перед собою задачу выявления не душевных, но духовных движений в человеке: о духовном сказать прямо — выйдет непременно декларативно, грубовато. Духовное неподсильно для средств обычного секулярного искусства. Необходимо учиться как бы и не сказать ничего о главном (всё равно не удастся), но выявить его в отражённом свете.

Пока Распутин взаимодействовал с уровнем не столь высоким, испытывая себя в способности владения тончайшими, трудноуловимыми вибрациями душевного состава человека. Перейдёт ли он на более высокий уровень? Сам он признаёт ныне, что готов отказаться и от языческой символизации народной жизни, и от признания нравственной высоты в самоубийстве Настёны.

Он прикоснулся к постижению неких неведомых для искусства духовных истин, он совершил освоение новых эстетических средств, соответствующих выражению этих истин — овладение же (насколько это в силах человека вообще) в полноте единством одного с другим достижимо лишь в процессе собственно эстетического творчества Кажется, Распутин к тому близок.

Владимир Николаевич Крупин

Среди писателей русских, пребывающих в литературе на рубеже веков и тысячелетий, наиболее последовательно и сознательно упрочил себя в Православии— Владимир Николаевич Крупин (р. 1941). И его путь был, конечно, не прост, следовал через сомнения и ошибки. Сам писатель о том откровенно рассказал — в очерке, написанном специально для этой книги:

«С самого раннего детства я хотел быть писателем. Родись я в городе, я был бы насквозь книжным, ибо книги для меня были как иконы. Но сама сельская жизнь: огород, дрова, сенокос, ягоды, грибы, летом река, зимой лыжи — все эти труды и радости крепко держали меня в реальности бытия. И всё же при любом удобном случае, я сбегал от жизни в литературу. Писал стихи (впервые, одиннадцатилетним, вечером 31 декабря: «Растет история, и вот— // мы вместе с ней растём, // и пусть войдём мы в Новый год, // как в новый дом войдём»). Мы входили как раз в 1953 год.

Где я мог после школы работать, если с детства был рабселькором районки и областной молодёжной? Конечно, в газете. Тем более, что наша двухполоска «За социалистическую деревню» превращалась в четырёхполосную «Социалистическую деревню». Два года счастья, когда в 16 лет пришёл в газету, когда писал много и непрерывно, закончились осознанием того, что можно стать приложением к потребностям газеты. Не отпускали, но ушёл в ремонтно-техническую станцию слесарем. Конечно, всегда и везде, при своей пассионарности, был комсомольским активистом, рвался в партию, писал: «Я всем скажу, не между прочим // до гроба в память врезав даты: // я кандидатом стал в рабочих, // я в партию вступил солдатом…». Так и было. Я ушёл в армию, служил в ракетных войсках три года, и поступил затем на литфак Московского областного пединститута.

Я почему так долго подступаю к главной теме — православности творчества? Потому что мне и самому важно понять пройденный путь. Я жил литературой, до сих пор эксплуатирую свою тогдашнюю память, хранящую гигантское количество прочитанного. И почему же тогда лет семь-восемь назад я говорил, писал статьи на тему о бесполезности, даже вредности художественной литературы? Думаю, потому, что воцерковление, которое, как милость Божия, пришло примерно в начале семидесятых, не могло не привести к мысли, что спасение исходит не от вымысла, что всего труднее спастись именно писателю. Вместе с тем, я за долгие годы писательства видел очень много порядочных пишущих людей. Искренне любящих Отечество, искренне пытающихся помочь стране и людям. Но и они даже близко не подходили к такой духовной литературе, которая означена именами святителей Иоанна Златоустого, Василия Великого, Григория Богослова, Тихона Задонского, Феофана Затворника, Игнатия Кавказского (Брянчанинова), Иннокентия Херсонского, оптинских, афонских, глинских, киево-печерских, сергиево-посадских старцев… Тогда зачем писать? Вот если бы светские произведения были мостиком меж читателями и Церковью, приводили бы своих поклонников к чтению духовной литературы… Но нет же. Может быть, подспудно, но есть же у писателей мыслишка, что после чтения духовной литературы не захочется возвращаться в мир теней, на словесную «фабрику снов». Помню, давно сказал одной женщине: как же так, не читала она того-то и того-то. «Миленький, — отвечала она, — зачем, есть же Евангелие».

Почему трудно спастись пишущему? Об этом куда лучше нас, грешных, сказал о. Иоанн Кронштадтский. Два, почти невольных, греха у писателя: постоянный суд (осуждение, оценка) людей, событий и грех самомнения, творчества: «Я создал, я написал, я сотворил…»