Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Вот что будет притягивать в Пастернаке (по внутреннему сродству) всех эгоцентриков-гордецов.

Но роман — это уже итог, вершина. Поэзия же довоенная — лишь дальние к тому подступы. В ней есть и сомнительные идеи и образы, её язык порою слишком сделан, изысканно тяжеловесен и манерен. Р.Плетнёв верно подвёл итог тому периоду творчества Пастернака:

«Прожив трудную жизнь, уйдя от увлечения Сталиным и пятилетками, Пастернак сам осудил свои ранние вывихи и увлечения. Helene Peletier он сказал в 1958 г.: «Я очень изменился. Когда я перечитываю теперь стихи, написанные мною в молодости, я испытываю чувство стеснения, как будто они — нечто совершенно мне чуждое и даже карикатурное. Теперь я пишу совсем иначе. Так пошло с начала сороковых годов». В «Автобиографическом очерке» читаем: «Я не люблю своего стиля до 1940 года… В те годы наших первых дерзаний только два человека, Асеев и Цветаева, владели зрелым, совершенно сложившимся слогом… Слух у меня был тогда испорчен выкрутасами и ломкою всего привычного, царившими кругом. Всё нормально сказанное отскакивало от меня. Я забывал, что слова сами по себе могут что-то заключать и значить, помимо побрякушек, которыми они увешаны… Я во всём искал не сущности, а посторонней остроты». Огромный путь прошёл поэт от «выкрутасов» к той сложно-величавой простоте, которую мы находим в его поздних стихах и прозе.

В своей книге «Три мира Бориса Пастернака» автор Роберт Пэйн всем в его поэзии и прозе («Детство Люверс» и др.) восторгается. «Я не могу судить, насколько точно, например, стихотворение «Шекспир» (1919) передаёт дух Шекспира и обстановку английской таверны XVI–XVII вв. Но бестолочь и выверты в некоторых стихах поэта мне ясны. Пройдёт мода на бессмысленно пряное, на надуманное, и уйдут в небытие такие стихи. Например: «Ночь в саду белеющим блеяньем тычется», «Звёздам к лицу хохотать», «И, посвятив соцветьям рояля гулкий ритуал…», «Как топи укрывают рдест, так никнут под мечтою веки» и т. д. <…>

Самые сильные и оригинальные свои вещи Пастернак написал в зрелые годы и к концу жизни»⁸⁰.

На протяжении долгого времени в поэзии Пастернака отсутствуют религиозные образы, мотивы, сюжеты. Причиною тому была не только собственная отстранённость поэта от них, но скорее невозможность обращения к ним по причинам идеологическим. Когда стало «можно»— он начинает робко вводить в своё творчество образы, которых прежде сторонился. Так, в стихотворении «Ожившая фреска» (1944) он сопоставляет картину битвы с молебном:

Земля гудела, как молебен

Об отвращеньи бомбы воющей,

Кадильницею дым и щебень

Выбрасывая из побоища (2,68).

Затем поэт воскрешает в памяти бойца (героя стихотворения) давно виденное им изображение:

И вдруг он вспомнил детство, детство,

И монастырский сад, и грешников,

И с общиною по соседству

Свист соловьёв и пересмешников.

Он мать сжимал рукой сыновней,

И от копья Архистратига ли

На тёмной россыпи часовни

В такие ямы черти прыгали.

И мальчик облекался в латы,

За мать в воображеньи ратуя,

И налетал на супостата

С такой же свастикой хвостатою.

А дальше в конном поединке

Сиял над змеем лик Георгия.

И на пруду цвели кувшинки,

И птиц безумствовали оргии (2,68–69).

В ранней редакции стихотворения — с более «религиозным» названием «Воскресенье»— срединные строфы выглядели иначе:

Он мать сжимал рукой сыновней

И от копья Архистратига ли

Или от света из часовни

Толпой сквозь землю черти прыгали.

Впервые средь грозы Господней

Он слушал у ворот обители

О смерти, муках преисподней

И воскресеньи и Спасителе.

Он вспомнил ангельские латы

Теперь, когда за правду ратуя,

Сам низвергал он супостата

С нечистой свастикой рогатою (2,553).

Одна строфа (наиболее «реакционная») в завершающей редакции отсутствует, две другие сильно обмирщены.

Пастернак и теперь стремится уйти «поверх барьеров»— в мир интимных переживаний, в природу, которую он уподобляет поэзии:

Ты дальше идёшь с недоверьем.

Тропинка ныряет в овраг.

Здесь инея сводчатый терем,

Решётчатый тёс на дверях.

За снежной густой занавеской

Какой-то сторожки стена,

Дорога, и край перелеска,

И новая чаща видна.

Торжественное затишье,

Оправленное в резьбу,

Похоже на четверостишье

О спящей царевне в гробу (2,27–28).

Здесь имеются в виду, несомненно, строки из пушкинской сказки:

«Постой,

Отвечает ветер буйный,—

Там за речкой тихоструйной

Есть высокая гора,

В ней глубокая нора;

В той норе, во тьме печальной

Гроб качается хрустальный

На цепях между столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места.

В том гробу твоя невеста».

Этими строками восхищался когда-то эстет Фёдор Сологуб. И дело не в количестве строк (лишь непроходимый зануда примется их здесь считать) — а в величии заключённой в них поэзии.

Важно: совершенная поэзия становится мерою совершенства тварного мира. Вот непреодолённый антропоцентризм. Неслучайна и такая ассоциация, вызванная картиною поздней осени:

Октябрь серебристо-ореховый,

Блеск заморозков оловянный,

Осенние сумерки Чехова,

Чайковского и Левитана (2,47).