Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Будем ценить поэта за то, что у него есть.

Пастернак пытается смотреть на мир очуждённо, по принципу обратной перспективы. В стихотворении «Вакханалия» (1957) он сопоставляет истину и суету, совершенно по-кинематографически монтируя встык различные эпизоды действительности, высокое и низкое, суетное, раскрывая и духовное единство, и разобщённость мира. Пролог этого большого стихотворения (или маленькой поэмы?) задаёт основную тональность всему образно-смысловому строю:

Город. Зимнее небо.

Тьма. Пролёты ворот.

У Бориса и Глеба

Свет и служба идёт.

Лбы молящихся, ризы

И старух шушуны

Свечек пламенем снизу

Слабо озарены.

А на улице вьюга

Всё смешала в одно,

И пробиться друг к другу

Никому не дано (2,112).

Не минуем вниманием: служба идёт в храме Бориса и Глеба — поэт там, внутри. Но покинув храм, он сквозь всю суету недолжного существования следует — в театр, на премьеру, где искусство делает попытку обратиться к вечности:

Словно буйство премьерши

Через столько веков

Помогает умершей

Убежать из оков.

Сколько надо отваги,

Чтоб играть на века,

Как играют овраги,

Как играет река.

Как играют алмазы,

Как играет вино,

Как играть без отказа

Иногда суждено (2,114–115).

Вот любимая мысль автора: воскресение в памяти, которое осуществляется в искусстве (спектакль о казнённой королеве как бы возвращает ей жизнь).

Затем снова возвращение к начальному образу, но служба воспринимается уже не изнутри храма, покинутого поэтом, а извне, мимоходно, из суетного хаоса:

И опять мы в метели,

А она всё метёт,

И в церковном приделе

Свет и служба идёт.

Где-то зимнее небо,

Проходные дворы,

И окно ширпотреба

Под горой мишуры.

Где-то пир, где-то пьянка,

Именинный кутёж.

Мехом вверх, наизнанку

Свален ворох одёж (2,115)

Далее идёт подробное описание кутежа. Что это? Может быть, торжество премьерного успеха? Поэт ничего не говорит о том, но печалится, оттого что высокое оборачивается пошлостью, минутными интрижками, бессмысленностью разврата. И: всё кончается ничем:

Прошло ночное торжество.

Забыты шутки и проделки.

На кухне вымыты тарелки.

Никто не помнит ничего (2,118).

Память… Всё тонет в беспамятстве, как в фарисействе, — в том знаменитом «Гамлете», которым открывается цикл стихотворений Юрия Живаго.

В творческом сознании поэта природа всё более сознаётся противостоящею суете беспамятного мира. Она преобразуется воображением в храм, в котором человек внимает великому богослужению вечной жизни, воспевающей Творца.

Природа, мир, тайник вселенной,

Я службу долгую твою,

Объятый дрожью сокровенной,

В слезах от счастья отстою (2,86).

Эта тема для Пастернака становится слишком важна — и он создаёт три редакции стихотворения «Когда разгуляется» (2,86), а по сути, три самостоятельных текста, близких образною системою. Вот как звучат поэтические параллели к процитированной строфе:

О живая загадка вселенной,

Я великую службу твою,

Потрясённый и с дрожью священной,

Сам не свой, весь в слезах отстою (2,559).

И:

О природа, о мир, о созданье!

Я великую службу твою,

Сам не свой, затаивши дыханье,

Обратившись весь в слух, отстою (2,560).

Себя поэт ощущает сопричастным Богу в творении мира:

Мне часто думается, — Бог

Свою живую краску кистью

Из сердца моего извлёк

И перенёс на ваши листья (2,564).

Во всех этих стихотворениях как будто договаривается то, что недоговорено в романе, и автор, поставив в нём последнюю точку, ещё не может остановиться и по инерции продолжает и продолжает то, что тревожит его, не даёт покоя:

Существовать не тяжело.

Жить — самое простое дело.

Зарделось солнце и взошло

И теплотой прошло по телу.

Со мной сегодня вечность вся,

Вся даль веков без покрывала.

Мир Божий только начался.

Его в помине не бывало.

Жизнь и бессмертие одно.

Будь благодарен высшим силам

За приворотное вино,

Бегущее огнём по жилам (2,567).

Здесь всё: и сила, и слабость Пастернака.

Безсмертие…

Достигаемо ли оно в том?

Г.В.Свиридов, осмысляя творчество Пастернака, усмотрел важную причину слабости его поэзии — в её безнациональности, не-народности. Композитор, которого можно назвать и одним из крупнейших культурологов конца XX века, предугадал и последствия влияния Пастернака на последующее движение литературы, хотя бы и в части его:

«Судьба коренной нации мало интересовала Пастернака. Она была ему глубоко чужда и винить его за это не приходится, нельзя! Он был здесь в сущности чужой человек, хотя и умилялся простонародьем, наблюдая его как подмосковный дачник, видя привилегированных людей пригородного полукрестьянского, полумещанского слоя (см. стих<отворение> «На ранних поездах»). Россию он воспринимал со своим психическим строением, особенностями души, не как нацию, не как народ, а как литературу, как искусство, как историю, как государство — опосредованно, книжно. Это роднило его с Маяковским, выросшим также (в Грузии) среди другого народа, обладающего другой психикой и другой историей.