Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Да за нелюбимого же — вот в чём штука! Вайлю и Генису то непонятно? Им понятно лишь: за богатого, да ещё за молодого. Дюжинному здравому смыслу эссеистов при этом вторит их неистребимая шутливость, неявное средство нападения на всякого несогласного: всегда легко отбиться: чувства юмора-де нет у этих несогласных, а мы ведь шутим, играем — какой серьёзности от игры ожидать? Обыватель любит пошутить над тем, до чего не в силах дотянуться. Да ладно бы душевной глубины недоставало; нет, и духовное задеть стараются:

«В религиозных экстазах образ Катерины непомерно возвышается: “Кто-то так ласково говорит со мной, точно голубит меня, точно голубь воркует… Точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо, и ведёт меня куда-то”. Это мотив Благовещения»¹⁵³.

Увидеть в тяге к греху, в бесовских обольщениях — мотив события, о котором Церковь в праздничном тропаре утверждает:«Днесь спасения нашего главизна, и еже от века таинства явление…», — для этого нужно до умопомрачения зашутиться. Вот обнажённый приём бездуховности: принизить Горнее до понятия, пригодного для лёгкого пищеварения. И отождествить беса с Архангелом…

Не усомнятся авторы прибегнуть к любому кощунству. В разговоре о Достоевском вдруг является им озарение:

«Раскольников не включает в свой список сверхлюдей Христа, но это не значит, что о нём не помнит автор, что он не видит в замахивающемся на новую нравственность Раскольникове высокую пародию на Христа»¹⁵⁴.

Писавшие это, кажется, просто не догадались, что можно не по забывчатости не отнести Христа к категории сверхчеловеков, а просто по знанию, что Он — Богочеловек. Ну, а узреть в Раскольникове пародию на Христа, пусть даже высокую, — на то нужно иметь сверхзавиральное дарование. «Мы в восхищении!»— как воскликнули бы ироничные булгаковские бесы.

Примеров бы можно привести бессчётно, но и этих довольно. И ведь недаром предваривший книгу вводной частью А.Синявский заявил радостно: в эти истины хочется играть¹⁵⁵.

Игруны они все, подобные любители изящной словестности.

Венедикт Ерофеев

В каком-то смысле нарочитая несерьёзность отражает всего лишь страх перед глубиною истины.

Это мы встречаем и в художественном творчестве. В постмодернизме прежде всего. Иронической безнадёжностью и стремлением укрыться от мира отплатил жизни за собственную неприкаянность Венедикт Ерофеев (1938–1990). В поэме “Москва — Петушки” (1969) он попытался навязать всем мысль об обречённости индивидуума в пространстве «антижизни» конкретной социальной реальности. Проблему личной ответственности человека — Ерофеев осмыслять отказался. Она — вне его сознания. Он воспринимает жизненный процесс как рок.

Ерофеев-художник — раб своего воображения, игрового и игривого. Его фантазия принялась творить причудливые фантомы, несомненный литературный талант придал им облик привлекательный и заражающий унынием. Такое воображение всегда направляется бесами. А результатом становится неспособность человека к живой жизни. Пьяной мечтательностью, уходом от реальности человек начинает компенсировать свою невозможность противостать всем невзгодам, мужественно противоборствовать напору внешних недобрых сил и обстоятельств. Любая пустая мечтательность разлагает душу — недаром утверждал Достоевский: это трагедия олицетворённого греха. У Венички — мечтательность, возведённая в степень. Он мечтает о рае на земле, который воплощён в его грёзах теми самыми Петушками, к которым он совершает своё пьяное до беспамятства путешествие. “…Это место, где не умолкают птицы, ни днём, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех, может, он и был, — там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен…” (38)*.

*Ссылки на поэму «Москва-Петушки» даются по изданию: Ерофеев Венедикт, Москва-Петушки. М., 1990; с указанием страницы в круглых скобках.

Последнее специфическое замечание придаёт особый оттенок этому раю. Но создаётся впечатление, что это просто утопия для самого же Венички, что не было никакого рая, не было предыдущих его двенадцати посещений того рая, и именно поэтому — чтобы утопить в опьянении неизбежное ощущение трезвой действительности — Веничка напивается до омерзения, обрекая себя на трагический конец.

Когда поэма Ерофеева только появилась в самиздате, многие говорили, что это одно из самых ярых обличений советской власти, обрекающей человека на стремление забыться, на итоговую гибель. Интеллигенция была в восторге: как он врезал власти! Те четверо, кто в финале поэмы убивают страдающего лирического героя, отождествлялись большинством читателей прямо с ненавистною организацией, одно название которой до сих пор вызывает душевную аллергию у многих пост-советских людей.

Можно согласиться: одним из мотивов поэмы стала десакрализация коммунистической религии. Автор добивается того, подвергая необоримой иронии все романтические клише советской идеологии. Примеров достаточно, вот хотя бы некоторые: