Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

И такие бедствия настигают душу священника. Верно пишет Любомудров: после встречи с дьяволом «Матвей всё больше уподобляется бесу: его начинает словно жечь Лик в красном углу, ему становится трудно произносить имя Божие (заменяемое местоимением “он”), и совершаемый в заключительной части романа перечёркивающий жест по направлению к святой иконе (явное отречение от Христа) завершает духовную гибель Матвея»¹⁸⁶.

Правы те критики, которые увидели в о. Матвее поражение христианства на уровне личности, притом личности православного священника. Вообще об о. Матвее можно было бы сказать словами Алёши Карамазова, отнесёнными к Инквизитору: он просто в Бога не верует, вот и весь секрет. Все богословские мудрствования священника именно на том строятся. Поэтому он так легко благословляет дьякона своей церкви на предательство Бога, на публичное отречение от веры. Он ко всему применяет критерий пользы, ради «всеобщей пользы» соглашается и с разрушением храмов, в которых перестают нуждаться созидающие свою «пирамиду» люди.

Именно ради пользы всеобщей, ради земного благоденствия, привести к которому оказалось, по убеждённости священника, не способным христианство, о. Матвей ожидает прихода антихриста, равно как и согласный с ним Никанор Шамин.

И всё же, быть может, слишком категорично утверждение Любомудрова, что о. Матвей становится предтечей антихриста. Не вполне справедливо было бы видеть в о. Матвее полного богоотступника. Несомненно, тому есть много подтверждений в тексте. Но этот образ так же двойственен, как и прочие (как и его дочь Дуня, заметим). Поэтому отыщутся в том же тексте и такие места (хотя их и меньше), на которые могут опереться те, кто увидел в священнике горячего носителя веры. Впрочем, и еретики тоже горят своею верою.

Одним из ответвлений Матвеевой ереси стали убеждения его старшего сына Вадима. Падение Вадима совершается по классической и достаточно банальной схеме: в детстве задумавшись над проявлениями человеческих бед, он, наивный, связал все надежды с возможностью логического одоления противоречий бытия, проникнувшись неприязнью к религии, нередкою в те времена у детей священнослужителей: «Словом, будь его власть, генеральное раскрепощение человечества, в плане первоочерёдности мероприятий, он начал бы с внезапной, без разъяснительной подготовки, по возможности одновременной обработки взрывчаткой всех подобного рода учреждений с крестами на куполах, но заодно и полумесяцу не поздоровилось бы» (2,182). Такое намерение до поры осуществляется в кощунственном праве «срамить Бога», а со временем переходит в признание тождественности революционных и христианских идей — заблуждение также довольно банальное и бытующее в русской общественной мысли со времён Белинского:

«Вадим отвечал, что в сущности своей основная социальная идея современности о праве обездоленных на радость почти совпадает с центральной заповедью Нагорной проповеди, настолько впитавшейся в характер русской нации, что и проявляется не только в простонародном, упрощённом истолковании революции, особенно митинговых формулировок поставленной ею конечной цели, но и в литературных произведениях, как, например, в эпохальном шедевре, где будто бы Сам Он, в белом венчике из роз, сын Божий совершает ночной обход столицы во главе матросского патруля» (2,187).

В этой мысли он наследник не Белинского и даже не Блока, а своего отца же:

«Выходец из деревенской нищеты, о. Матвей одно время испытывал горячие симпатии к революции бедных, и сам был не прочь принять в ней посильное участие. Тем паче прельщала русского батюшку новизна, преобразующая человечество наподобие всемирной, во Христе, образцовой пасеки, причём общественная устойчивость диктовалась уже не головоломным сплетением обоюдоострых истин, а тем социальным инстинктом улья, где все одинакие, и оттого некому завидовать, нечего красть и незачем убивать ближнего на баррикаде…» (1,30).

И тут намёк смутный на равенство шигалёвское…

Как и положено мыслителям такого склада, Вадим отдаёт предпочтение заботам о «грядущем благе общественном» перед состраданием «частному людскому горю» (2,195) — то есть исповедует идею, ложность которой раскрыл ещё Достоевский.

Вадим жестоко утверждает, что Церковь лишь тогда бы смогла исполнить предназначенное ей, когда священнослужители дерзнули бы осуществить самосожжение в знак протеста против всех зол бытия:

«— Не сжигаться, а сжечься надо было начисто, — в непонятной одержимости проскрипел Вадим. — В солнечный денёк вывести семейство на площадь, какая полюдней, да бензинцу не жалея, и запалиться всем гнездом…

— Так ведь вы же крошки были маленькие, неразумные, — руками только и всплеснула мать.

— Вот с крошками-то и полыхнуть впятером! — в неумеренном, чисто дьявольском азарте, с потемневшими зрачками крикнул Вадим, тем самым обнаружив незаурядный темперамент, который ещё полней мог расцвести у него на вершине власти» (2,190).

Полезно сравнить эту сентенцию с обращённым к о. Матвею рассуждением Шатаницкого: