Правые и левые. История и судьба

Эту символическую субстантивацию нельзя объяснить одной только напряженностью парламентских сражений. Ничего бы не произошло без молчаливого признания того факта, что эти термины очень полно выражают своеобразие исторической ситуации. В этом отношении контекст был как нельзя более подходящим. Борьбу ультрароялистов против либералов невозможно было спутать с более или менее искусственными распрями между фракциями, борющимися за власть. Для публики было очевидно, что в противопоставлении правых и левых отражается глубинный разлом страны, ее прошлое, настоящее и будущее разом. Возможно, одно из главных отличий от революционного периода состоит в этой абсолютной четкости противостояния, которой, впрочем, эпоха Реставрации была обязана именно наследию 1789 года и памяти о нем. Взгляд назад позволяет различить гораздо более ясно цели битвы, порой ускользавшие от внимания участников в пылу борьбы. Ни у кого не остается ни малейшего сомнения: лицом к лицу столкнулись старая и новая Франция, и весь вопрос заключается в том, возможен ли компромисс между «двумя народами».

В то же время историки: Монлозье с реакционной стороны, Тьерри и Гизо со стороны противоположной – стремятся отыскать истоки этой двойственной Франции, «обреченной своей собственной историей образовывать два лагеря, соперничающих и непримиримых»47, в далеком прошлом. Именно постольку, поскольку политическое разделение страны наделяется в глазах всех французов существенными, неотменяемыми причинами для существования и воспроизведения, люди начинают понимать, что им важно определить себя в этих категориях, придать распределению парламентских сил более общее значение и превратить их случайное расположение в пространстве в существо политики.

Таким образом, термины «правые» и «левые» входят в привычку благодаря совпадению двух факторов, доведенных на рубеже 1810‑х и 1820‑х годов до пароксизма: драматизма истории и изощренности политиков. Само намерение реставрировать старый порядок, воскрешающее и проясняющее революционный разлом, придает огромную значимость партийной идентификации. Но она становится действенной только потому, что незадолго до этого схожий антагонизм в стенах парламента, где разыгрывалась чрезвычайно напряженная игра, навязал ей свою собственную семантику.

Следует, пожалуй, подчеркнуть и роль 1828 года, когда происходит закрепление прошлых завоеваний. В самом деле, в этом году внутри разных партий и в прессе завязывается горячая дискуссия по поводу того, какую линию поведения следует избрать после ноябрьских выборов 1827 года; дискуссия эта вновь напоминает о важности языка политических классификаций. C 1824 года она, можно сказать, пребывала под спудом из‑за подавляющего большинства правых в «Обретенной палате»48, хотя таланты полутора десятков оппозиционеров, собранных в крайне левом секторе, а главное, разногласия в стане большинства, раздираемого противоречиями между их крайне правыми и их умеренными «левыми», в высшей степени оживляли парламентскую жизнь. В 1827 году священный союз против министерства заключается вновь, и происходит возвращение к тройственному делению эпохи Деказа. Министерский лагерь, сократившийся до 180 членов, сталкивается с двойной оппозицией: 70 роялистов справа и 180 либералов слева. В связи с чем вновь встает вопрос о союзах, способных образовать большинство.