— Да, да, именно. Люблю сидеть на берегу где-нибудь над затоном и разглядывать себя, отраженную, и мечтать, вода такая добрая, мягкая, такая ласковая гладь, и облака скользят по ней. А еще я люблю по вечерам быть одна, очень люблю перекраивать и шить себе платья. Это платье я тоже сшила сама. — Она приспустила шаль, и я увидел голубенькое платьице в горошек с белой бабочкой-воротничком. Оно вам нравится?
— Очень.
— А перчатки и шляпу я нашла в старом бабушкином сундуке, их поели моль и мыши, но это ничего, правда?
— Вам так они идут, — поспешил согласиться я и, вдохнув грустную прель, спросил: — А как называются ваши духи?
— Это вовсе и не духи, это запах астр и хризантем, их так много было там… в венках. — Она задумчиво поглядела в бокал, надменно выпрямилась, и голос ее нежданно прозвучал с издевкой: — И все-то вам нужно знать, Феликс! И все-то вы видите!
— А что ж я вижу? — испугался я.
— Ну, хотя бы дырочки на перчатках моих, нет того, чтобы простить женщине и не заметить. Ломитесь, как тапир, за декорации, ломаете скачку. Ну что ж, посмотрите, Феликс, посмотрите, раз уж вы этакий любитель заглядывать за декор, но только честно скажите, видели ли вы что-либо равное этому изяществу, этой законченности и совершенству линий, этой куртуазной утонченности на грани декаданса? — Она укуталась в шаль и откинулась в кресле с дерзко выдвинутым подбородком и лукавой смешинкой в глазах. — Ну что же вы молчите? Дрогнули?!
— Что вы! — испугался я. — Вам все так идет.
— Правда? — искренне и просто обрадовалась она, и мне стало еще более радостно от того, что она всему, что бы я ни говорил, верит с детской наивностью и простотой и почувствовал — одно слово лжи испугает ее, и она уйдет навсегда.
И я сказал:
— Ада, простите меня, я задаю нелепые вопросы, это от неуклюжести, я никогда не был близок с женщинами, женщины с юношеских лет были для меня сказочными высшими существами, я боготворил их, я бледнел и заикался в их присутствии, редко меня прорывало, и я говорил о Шекспире, о Достоевском, о Чехове, обо всем том, в чем был убежден, во что свято верил и что для меня — ценность. Я готов был отдать им все и идти, и умереть за них. Я говорил им правду, я никогда не лгал. Но женщины глядели на меня с испугом. Потом с презрением. В моем присутствии их лица каменели, и стоило мне приблизиться, я всегда слышал НЕТ. И не был я близок ни с одной! Только вот с вами мне хорошо.
Она покрутила бокал в пальцах и тихо сказала: