Праздник побежденных: Роман. Рассказы

И будто считывая с ветхой книги на коленях, он размышлял: она — самая любимая из всех женщин в моей жизни. Она рядом, но бесконечно далека, потому что в иное время я увлекся, ошибся и нагромоздил завал из чуждого по духу, из сверкающей Натали и ее дьявольских прелестей, из заморских платьев, джинсовых пуговиц, из желтых роз, красных гладиолусов и чужих денег. Он, откинувшись в кресле, глядел в окно, было тихо и грустно, а Вера все так же стояла у стены, спокойно, но удерживая на расстоянии.

— Деньги, которые мне не принадлежат, будут возвращены, — пообещал он, — жалею, что не сделал этого раньше. Прозрение всегда опаздывает… особенно у недалеких и ничтожных.

— Зачем уж так? — сказала Вера. — Вы совершили ошибку, которую исправите.

— Нет, Вера, если человек присваивает себе нечто инородное, чужое или нечестно добытое, он безвозвратно теряет неоценимое, свое. Потерял и я.

Он впервые ощутил, как радостно в этой комнате, в запахах тленных и вечных говорить Вере правду, какой бы она ни была. Голос без напора передает истинный смысл, и нет в Феликсе больше двойственности, всю жизнь раздиравшей его.

В комнату тихо и бочком вошел Павлик, он поклонился Феликсу, обнял сестру, прильнул щекой к ее плечу, виновато и влюбленно стал глядеть на губы Феликса, а Вера так и стояла у печи, держа руки за спиной, и Феликс снова заговорил о стариках на диком берегу, о Ванятке, о своем камне, который должен найти, он говорил о маме и о том, что всю жизнь искал ее могилу, но не нашел. Вера тихо сказала:

— Найдете, обязательно найдете.

Он говорил о белоснежном цвете и запахе акации и видел то мягкий свет икон, то белый крест за белой занавеской и Веру, внимательную и заинтересованную, и это был праздник, в котором он никогда доныне не пребывал, праздник в высокой, полной света комнате, в запахе воска, Вериных волос и крахмального белья. Светлый праздник, который тек полноводной глубокой рекой.

— В моей жизни была единственная убежденность, — сказал Феликс, — на которую я мог опереться: я должен был писать, кому и для чего — не знаю, но должен. Но и в романе, блуждая в прошлом, размышляя, я не нашел ответа.

Он достал из сумки папку и положил на стол.

— Тут я истинный. Очень прошу вас, Вера, прочтите и оставьте себе, на память обо мне. — Он опустил глаза.

Прошла, казалось, вечность, прежде чем Вера тихо сказала:

— Спасибо, Феликс. — Она отошла от стены, взяла рукопись, и он облегченно вздохнул, потому что Вера не вернула папку, и было счастьем видеть свой труд в ее руках, видеть, как Павлик метнулся к комоду, подал белоснежное полотенце и Вера аккуратно и серьезно, как и все, что делала — в пространстве и во времени, обернула папку этим полотенцем и спрятала в комод, а Феликс, полный радостной грусти, вспомнил о докторе и опять увидел дом со стороны в ночи. Он будто глядел в окно сквозь тюлевую занавеску и видел стол и кипящий самовар, и доктора, и Веру под зеленым светом абажура. Они будут пить чай с малиновым пирогом. Потом Вера развернет полотенце и будет читать роман, размышляя.

Я знаю, я недостоин, но я рад за них, и нет у меня ревности, и ничего я не спрошу о докторе. Это была мысль резкая, она напомнила о Белоголовом и Бауэре, и он, зная, что сюда, в Верин дом, они не придут, все же сказал:

— Вера, я очень хотел бы, чтобы церковь отмолила кровь, которая лежит на мне.

Треснула пружина, сломался праздник. Вера напряглась.

— Кровь? — чуть выдохнула она. — Еще и кровь? Наверное, на вашем автомобиле?

Павлик беззвучно заплакал. Она долго и внимательно поправляла ему рубашку и, окончательно совладав с собой, подняла голову, и не было ни испуга, ни презрения на лице ее, она глядела спокойно, широко открытыми голубыми глазами. Наконец строго сказала:

— Церковь крови не отмаливает. Если вы раскаиваетесь, то расскажите все священнику на исповеди.

И Феликс заскороговорил:

— В войну под самолетом люди разбегались, словно мураши, но я не видел их лиц, а те, в лесу… они встали предо мной, как вы сейчас, Белоголовый — у него один глаз голубой, другой карий — и Бауэр…

Он удивленно молчал, глядя, как Вера облегченно вздохнула и распускалась, словно бутон, и не было больше бледности на лице ее, впервые она поглядела, как показалось ему, влюбленно и перекрестилась на образа, с молитвой:

— Погуби, Господи, крестом Твоим борющих нас, — и с великим облегчением сказала: — Феликс, эта кровь на вас не ляжет. Отец Сергий Радонежский благословлял Дмитрия, а Патриарх всея Руси Алексий в войну на Красной площади танки святою водою кропил. Вы защищали свой народ, и я горда вами. — Она зарделась и тихо прибавила: — Папа в войну, прежде чем принять сан, артиллеристом был.

Павлик подкрался бочком, обнял Феликса, поцеловал в губы и зажестикулировал, замычал.

— Он говорит, — пояснила Вера, — что будет молиться за вас.

Феликс, подняв взор, удивился высоте потолков и подумал: именно под таким высоким потолком в комнате, полной света и покоя, и должна жить Вера.

— Вера! — сказал он. — Сильны были бесы, но это не оправдание — я накажу себя сам.