Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Механик, любушко ты мое, — заговорил сантехник, — празднуют они там. — Он с презрением и величайшим торжеством на своем крысином личике посмотрел на красный уголок и прошептал: — Малый я человек, а посажу всех, всех еще сегодня — верь Чагунову. А тебе во — мясцо принес. — Он шлепнул пакет из оберточной бумаги на верстак. — Пользуйся, честно поделили, сам проследил.

Рука Феликса без сигнала разума вползла в карман, нашарила трешку и протянула.

— Не, механик, за бутылкой не побегу, лакеев еще в семнадцатом отменили. И не гляди, что от меня говном шибает, а икру красную я, поболе твоего, может, каждый день едаю. И во, считай, — он ощерил рот, — сколько золотых мостов? А у тебя во рту что? Шиш! То-то.

Рука, подержав трояк, сунула в карман, и это как бы со стороны отметил разум и запротестовал. Какую словесную чушь, какой абсурд посредством слов изрыгают люди, а ты вслушивайся, ты еще живешь. Живу, сказал Феликс, и на него нашла восторженность. Слесарь извлек из ящика банки и огурец.

— Нравишься ты мне, механик, — говорил он, как человек угощающий и потому имеющий право. — Но живешь ты как последний что ни есть дурак.

Очень хорошо, очень толково сказано, ликовал Феликс, но я еще способен упиваться собственным ничтожеством.

Слесарь выбил пробку. В мутных банках запенилось шампанское.

— Радости нет на твоей роже, механик, аж плюнуть хочется.

— А ты плюнь, я того стою. Возьми и плюнь. Но скажи: ты-то счастлив?

— А разве не видать? — обиделся слесарь. — Гляди, дочка институт закончила, имеет «вышку», и теперь диплом семью облагораживает.

Значит, вышку. Очень хорошо! — ликовал Феликс. Слесарь выпил:

— Помню, Турксиб строили. Мерзнем в палатке, поворачиваемся на полу по команде, а бригадир и говорит: «ребята, придут времена, когда лежать вам на перинах, а перед вами в вашей собственной хате кино на стене идти будет». Обсмеяли мы его. А вчера лежу на тахте, семечки шелушу, а передо мной, понимаешь, в хате собственной моей, как перед буржуем каким, сто голых баб сразу скачут. «Лебединое озеро» называется, ну, может, и не совсем голых, а в марле, но ежели хорошо присмотреться, то через кисею почти что все видно, а ты говоришь, несчастливый я! Или, скажем, теща померла, так я ей всю дорогу цветами усыпал.

— Конечно, конечно, за всю ту мерзость, что ты ей при жизни делал, нужно обязательно весь путь цветами. Очень хорошо, очень.

Феликс ловил свежую струю из разбитого оконца и думал: он, как настоящий мужчина, заговорит о женщинах, но если посмеет сказать о Вере хоть слово, я вышвырну его. Слесарь заговорил о камине. Можно и о камине. Камин — это просто и прелестно.

— Камин тебе, механик, надо позарез. Хоть и не люблю иностранцев, но камин они ловко придумали. Да собаку с породой завести. Собака это понятно, обязательно породистая очень, чтоб твою собственную беспородистость возвеличивала, — и спросил: — А для чего камин? Привел ты бабу, да имеешь ее, скажем, на ковре, да чтоб не глухо в темноте, а при камине, чтоб поленца блистали, да книги по стенам видны были. А нужно и не просто так, а чтоб кто-то глядел. Вот тут-то собака позарез нужна. Она лежит, глядит да завидует. Хорошо б еще и кенара, чтоб услаждал, но можно и без кенара.

Феликс уставился в банку, а ощущал себя в падении в зловонный люк, и не было в нем ни начала, ни конца, и крышка вот-вот захлопнется, и ему так приятно было это падение, и он чужим голосом задавал вопрос, чтобы подправить мысль слесаря и уяснить и, боже упаси, пропустить хоть слово.

— …крантик поставлю и трубочки от бачков к нему.

— Крантик? Какой крантик и при чем тут вообще крантик? А… понимаю — для полноты счастья нужен у кровати крантик. Очень хорошо.

Просто гениально, великолепно.

— …просыпаюсь, скажем, с похмелки, голова трещит, а крантик открыл, и пиво бражное потекло, пей — не желаю. Скажем, белой пожелал — повернул, тут и она в стопку цедится, еще крантик обернул — красное потекло, а вот коньяк — не уважаю, клопом давленым шибает.

Крантик он ловко придумал, но при чем тут я? Феликс увидел себя как бы со стороны, с разбитым зеркалом в голове, и каждый осколок отражал бессвязные фрагменты. Увидел слесаря с раскрытым ртом, набитым белой массой, и неожиданно ощутил вину перед этим человеком.

— Чагунов, извини, — сказал Феликс. — Я, Чагунов, должен был жить иначе. А теперь поздно. Мой дирижабль отлетает.

— Погоди, механик, погоди, — засуетился Чагунов. — Я тоже ведь несчастлив.

Он запрокинул слезное лицо, посоображал и прибавил:

— Моль, механик, моль ковры бьет.

— Моль? Ах да, моль, это большая беда, — сказал Феликс.