Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Он обвел взглядом стол: на синей клеенке надкушенная галета, банка консервированной венгерской ветчины со штампом бонного магазина «Березка», ломтики сервелата и сам батон колбасы, тоже с этикеткой «Березка», в синем целлофане итальянский сыр и стакан с чаинками на дне. Ее стакан, подумал он и выплеснул остатки чая в рот. Но ведь должна же быть бутылка и хоть бы рюмки. Эта мысль показалась важной, и он с истеричностью утопающего, будто в бутылке спасение, стоя на коленях, заглянул под кровать, перевернул постель, задев за шкафчик, нашел настойку, банки с вареньем, стопки, ронял их, и они разбивались. Затем он распахнул ее сверкающий пряжками желтый, конечно американский, конечно в этикетках, чемодан. Баночки с кремами, духами, конечно французскими, «штатовские» джинсы и платья невиданной красоты, словно серебристая змеиная кожа. Но бутылки не было. Нечаянно он увидел себя в зеркале — жалкого, растрепанного, на коленях.

— Вчера ты нахамил ей, — сказал он в стекло, — сегодня фиглярствовал и оштрафовал «режа» на рубль, теперь ползаешь, как жалкий червь, роешься в чужом чемодане.

Он закрыл глаза и как бы со стороны увидел себя и всю мерзость своего положения, и задыхался в полумраке, притих с рукой на груди, но встряхнул головой и сказал:

— Ты был хорош ночью в болоте, с горбунчиком и дохлым псом, а здесь их кровать, их машина, их время и их свободная любовь. Ты знал, что огненная мадам не твоя, но ты пожелал подарить серьги — так дари и уходи.

Он достал из-под кровати туфли на высоченном каблуке, на розовой стельке прочел золотую надпись «Парижский шарм» — те самые, подумал он и уложил в туфель коробочку.

— Вот и все, — сказал он удивленным родственничкам, глазевшим с фото, — теперь дама будет с брильянтом.

Он вышел на крыльцо и, запирая дверь, увидел, что земля перед домом вся изъезжена и хранит змеиный отпечаток шин. Он понял, что черная машина подъезжала не единожды, и вчера и позавчера, но это его уж не волновало. Он спрятал ключ под коврик и направился к машине, полный грустным торжеством побежденного. Режиссер сложил газету, и Феликс увидел, как дрожат его пальцы, увидел и страдальческие складки в углах рта. Ну, красив же «Тонтон Макут», подумал он, а сказал другое:

— Позвольте мне извиниться перед вами.

Режиссер встал быстрее, чем следовало, и Феликс увидел, как с черного лака покачнувшейся машины потекла пыль.

— Что вы, это была, конечно, шутка, я понимаю, — заговорил режиссер, снимая черные очки и протягивая руку. — Меня зовут Кирилл.

Феликс пожал его руку и назвал себя. Они помолчали.

— По случаю знакомства позволю себе предложить вам рюмочку, — сказал режиссер и нажал кнопку. — Сегодня у Натали Иванны день рождения… — И створка бара обнажила заиндевелые бутылки в наряде заморских этикеток. Ах, вон как? Вон где бутылки, там, где и подобает, — в леднике.

Феликс сослался на то, что сейчас сядет за руль, и откланялся, а когда уходил, то думал, что в глазах «режа» не было и тени торжества, наоборот, он даже глядел на меня, перемазанного зеленкой, с восхищением. И мне он тоже понравился, несмотря на дешевенькую игру с баром. Впрочем, для него это не игра — просто жизнь средь приятных ему вещей.

Конечно, она в него влюблена, но я не ревную, не злюсь, я полон каких-то торжественных и грустных звуков, они стекают по темной хвое кипарисов. Ну что ж, я подарю ей букет, и она поглядит на меня, и в ее взгляде восторг. И этот взгляд мой, не его, это награда за мою ночь.

Так думал Феликс, шагая к машине…

* * *

На багажнике его машины белел предмет. Он не мог разглядеть какой, но, неведомо почему, радость наполнила его. Он прибавил шагу и разглядел под кипарисом сумку и Наталию Ивановну с руками за спиной.

— Добрый день! — сказал он в золотистый затылок. Она вздрогнула и улыбнулась ему, но улыбка перешла в испуг. — Что это у вас с лицом?

Он промолчал. Затем откинул одеяло и достал из машины букет. Она, закусив губу, глядела на него восторженно и грустно, и Феликс понял, что никуда он не уедет, а будет рядом с ней, и это великолепно. Она достала сигареты, на пачке был изображен верблюд. Так вот что такое «Кэмел», обрушилось все в Феликсе, и он, чуть не уронив букет, шире расставил ноги и отыскал рукой металл. Я и есть верблюд, верблюд с букетом. В том, что «реж» провел с ней ночь, он теперь уж не сомневался, но удивительное спокойствие нашло на него.

Он подарил ей букет, она склонилась над ним, волосы потоком хлынули на лицо, на росистые чаши роз.

— Какой великолепный букет! Где вы добыли такое чудо?

Она взяла его под руку, прильнула, и он пожелал быть вечно под этим испускающим хвойно-маслянистый аромат кипарисом. Он сказал:

— Исполните ли вы мое желание, если я вас об этом очень попрошу?

— Конечно, если смогу.

— Если даже вас ожидает «Тонтон Макут» в черных очках и черный «Континенталь»?

— Какой еще «Тонтон Макут?»

«Тот, который был с тобой сегодня ночью», — чуть не сорвалось с языка Феликса, но он сказал другое:

— Даже если вы и выполните мою просьбу, все равно я никогда не узнаю об этом.