Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Хрюш покрали, — вкрадывается голос, чужой, далекий, ненужный, и я прикрываю глаза, — и — концы в воду, и никто не слышал: хрюши не визжали, и крови нет — живых покрали, только следы золой притрушены. Неужто, думаю, есть человек, что лучше меня хрюш заговаривать может. Помру, но узнаю. Двух чухонцев подозревали, и посадило их общество в сарай, под замок. Я приказал им самогонки дать и закуски, и непременно табак. Человека, Фелько, чтоб разговорить, раздобрить иль разозлить надо, ну, а сам под бревенчатую стену в соломку закопался — в щелку слушаю. Они выпили, песни играть стали и ни полслова про свиней. Мерзну я под сараем, но лежу, и лишь под утро один и скажи: «Волки не сожрут?» А другой и ответил: «Не должно! Молчи!» А что ж молчать-то: я тут как тут!

«Сказывай, ребята. Бить буду!» Молчат. Ну, я их малость посек, они и заговорили: в овраге побитые лежат. Как побитые? Почему не визжали? Молчат. Пришли к оврагу, а хрюши и лежат рядком, все три, ветками закиданные, а на морды торбы с золой натянуты, чтоб задохнулись, чтоб не кричали. Ты представляешь, Фелько, сажей удавить, — и он заерзал на кресле, перевел дыхание и продолжил: — Свет стал не мил, и как закричит во мне: убить их, убить! Общество и порешило — свинокрадов побить. Ты, говорят, Фатеич, фронтовик, и винтовка у тебя есть, тебе и исполнять. Да за общество, за народ я б не только их, оборвышей, бродячих свинокрадов, я б и мать родную, кабы жива была… чтоб другим не повадно…

— Ну и что? — тихо спросил я, ощущая наркома и украдкой поглядев на него. Его глаза под сверкающим пенсне, ну просто ликовали.

— А как же, это нетрудно, — сказал Фатеич. — Который постарше, все просил: «Бей меня, мальца оставь, он только торбы шил — исправится». Но я, — Фатеич возбужденно задышал, сломав тихое повествование у свечи, — но я… я… обоих их, обоих и положил… Но… но, знаешь, потом, в тридцатом, в коллективизацию, люди осатанели, торбы как один пошили, золой набьют и хрюшам на морды натягивают, чтоб сосед не услышал, чтоб не донес. По ночам кололи. Разбой! Вот он не даст соврать… — Теперь расстрелянный, вздев подбородок, надменно глядел поверх нас.

Я охлопал карманы, папирос не было.

— Там, — сказал он, — на шкафу в коробочке из-под чая махра и бумага. А вот свернуть уж не могу.

— Врешь ты все. Не верю, нет черных свиней, — и я увидел страх на лице Фатеича и удивление на лице наркома.