Праздник побежденных: Роман. Рассказы

И опять потек ее рассказ, и Феликс увидел деда в белых исподниках в лунную ночь. Он обошел загон, посмотрел на овец в кошаре, овцы, ну, словно голыши, недвижимо спали. Собаки беззвучно помахивали хвостами хозяину, утробно вздохнула корова в хлеву. Дед посмотрел на мир под луной и уж отворил было дверь в дом, как в овраге, налитом голубой тенью, взвизгнуло «вжгви, вжгви», будто кто косу точит. Он почесал в затылке, потоптался босоногий на росистых ступенях, придерживая подштанники, да и пошел к оврагу. На дне оврага кусты татарника да чертополоха искрились росой… и никого. За забором щербатым и белым под луной притаилась фиолетовая тень, и никого. У колодца ископыченная грязь, и тоже никого.

Луна в небе, и море тихое. Холмы горбатились вокруг. Перекрестясь, он взошел на крыльцо, и тогда в овраге заворочалось, хрюкнуло и тяжело вздохнуло. «Привиделось со сна, будь ты проклята, анафема, — тьфу!» — выругался старик и вошел в дом. В темной горнице, укладываясь на скрипучей кровати, пробурчал: «Татарье одно живет, одни нехристи. Вроде б свиней вокруг никто не держит, и вроде б хрюкнуло». Уткнувшись в коврик с лебедями, он тут же заснул, а Марию Ефимовну будто молнией пронзило, она свалилась на пол и, тихо воя, поползла, путаясь в рубашке и распущенных волосах, к кровати своего единственного, которого родила поздно, в невероятных муках женщины в летах. С той ночи она не спала, стала ждать. Днем к ней все шли и шли больные и убогие, которых так много было в то лето. А ночи напролет всматривалась в облитое луной, а потому и мертвенно-бледное лицо своего единственного. Она ловила щекой его теплое дыхание, поправляла волосы, разметавшиеся по сатиновой, в голубых васильках, подушке, и пялила во тьму безумный взор. А когда до ее обостренного слуха доносилось повизгивание, хрюканье и возня из оврага, она падала на колени и застывала в земном поклоне. Но взгляд Заступницы был печален и нем, устремлен в неземные, райские дали. Женщина поседела и стала бояться воды. Она запретила своему единственному подходить к синему морю, перестала купаться и сама. Она стала бояться высоты, и пастухи выгоняли скот в степь подальше от скалистых берегов. Она сшила своему Ванятке высокие постолы и научила молитве от змей и укуса маленького черного паука каракурта, чей яд валил насмерть даже верблюда. Зная, что все предусмотрения ничто для черной силы, она окуривала комнату ладаном и благовонием. И наконец в июне, когда уж совсем умаялась ждать и лампадкой затеплилась надежда, однажды в полночь за окном завозилось, тяжело вздохнуло и ударило копытами о наличник. Лунные столбики шевельнулись, и на пол легла треугольная тень.

Седая женщина застегнула на все пуговицы блузу, разгладила волосы, осенила себя крестным знамением, прямая и гордая, смело подошла к окну. За мутным стеклом на фоне голубой покачивающейся ночи чернела треугольная голова с оттопыренными лопухами ушей. Женщина распахнула окно, упала на колени и прошептала: «Прости, Мелеван Акимыч, Богом молю, рабой твоей век буду, возьми меня, виноватую, бельма с глаз твоих сниму». Кабанья морда беззвучно моргала, как бы раздумывая. Белесые глаза были невидящи и пусты. «Пощади невинного, — умоляла женщина, — оставь единственного», — ползала и обливалась слезами женщина. Морда шевельнула синим пятачком, вынюхивая из темноты человеческое жилье, затем повернула лыч в угол, под образа, в сторону мирно спавшего Ванюшки, утробно хрюкнула. Помолчав, женщина твердо сказала: «Так тому и быть!» Она встала, погладила жесткий кабаний загривок и прибавила: «Твоя правда, Мелеван Акимыч, на то имеешь право, но так-то ты и не прозрел. А теперь уходи».