Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Так ты ничего и не поняла, — сказал Феликс. — Вислозадость — это не форма, а образ мыслей, который калечит любую фигуру и любые ноги.

— А ты иногда бываешь не только хамоват, но и интересен. Но все же слушай. Мы изрядно поднадоели друг другу, все приелось, да это и понятно — любовь исчерпала себя. Ты начал хамить, а я все уже здесь видела и, прости, заскучала.

Господи, ликовал Феликс, да неужели это я и так спокоен — просто великолепен!

Он вызвал по телефону такси, вынес вещи, и они коротко распрощались. Такси покатило вниз по улице, и он наблюдал, оглянется ли Натали. Нет. Огненная копна волос не шевельнулась в заднем стекле. Он вернулся в комнату и опять открыл страницу с иллюстрацией. Теперь его интересовал спутник прекрасной путешественницы.

Седовласый, худощавый, изрезанный морщинами и повидавший свет. В нем Феликс видел самого Алекса Колвелла, подспудно и себя. Тебе, конечно, лучше, чем мне. Тебя еще не оставили. Ты еще скажешь чудесные слова, а надо ли? Где ответ? Или за всех ответил доктор Фрейд? Все разложил по полочкам. Инстинкт — никогда не соглашусь.

Феликс выпил, прислонил репродукцию к столу, юркнул в шкаф и извлек упакованный еще с тех давних пор Фролом Пафнутьичем портрет наркома. Он развернул рулон, прикнопил к шкафу, и на картине ожил расстрелянный. На Феликса теперь глядели трое: мама в черном домино, прелестная пассажирка нацелила черные окуляры, и виновато улыбался расстрелянный.

— Вот и я буду жить средь вас, остановленных на полотнах, жить с Ваняткой, с Белоголовым, с Фатеичем. Вот и я с вами, — бормотал Феликс. — Все мы, плохие и хорошие, опустили ножки над бездной…

Он неожиданно понял, что Натали действительно уезжает и жизнь его делает решительный поворот, и все пойдет иначе, и ценности станут иными. Но странно, он не ощущал потери, а наоборот, чувствовал себя просветленным, свободным и приближенным более к чему-то ясному, пока что таинственному.

Он пристально разглядывал прекрасную пассажирку и все более находил сходство с Верой. Он вспомнил Веру в этой комнате, в этом кресле — спокойную, уверенную, с рюмкой вермута в руке. Он даже услышал ее голос: «Феликс, не ломайте мой идеал, верните деньги, они не ваши». Боже, да при чем тут Вера? Уехала Натали, и за окном на веревке вытанцовывают забытые ею панталончики, а чемодана нет, и никогда, никогда он не увидит ее клетчатой сумочки. Он опустился на колени, положил голову на стул, на котором некогда висело платье, и чуть уловил леденисто-острый, но такой близкий запах ее духов.

Под внимательными взглядами расстрелянного, мамы, под черными окулярами дамы с белоснежного лайнера он пополз по комнате, отыскивая принадлежавшие Натали вещи, но тайный голос подсказывал, что делает он все не то и не так. Он нашел спичку, окурок в помаде, огненный завиток волос и пуговицу от джинсов. Как величайшую драгоценность, он сложил находки на стол, а пуговицу вертел в руках, мучительно вспоминая, был ли у нее костюм «Леви Страус»? Он заглянул в шкаф и удивился более — его джинсовый пиджак, его великолепный «Леви Страус» висел без пуговиц. Наверное, нитки перегнили, — подумал он. Стоя на коленях, он отыскивал пуговицы на дне шкафа. Он вспомнил сон — пуговицы, медные колокольчики на его груди издавали звон. Ну, конечно, я схожу с ума, и конечно, она уехала, а я медные пуговицы ищу.

Деревья гнулись и шелестели за окном, по комнате перемещались тени. Я должен увидеть ее и узнать, что произошло с пуговицами. Эта мысль сделала Феликса счастливым. Он увидит Натали. «Увидит! Увидит!» — хлопал в ладоши и подпрыгивал бесенок. Он вымолит прощение, и сам простит ей все — и режиссера, и профессора. Она вернется. Это и есть тот самый жизненный поворот. «Вернется! Вернется! Ты, чучело, ей желтые розы подари», — ликовал бесенок.

Феликс схватил телефон, и опять Диамарчик, опять полная страстного напора просьба — достать букет желтых роз.

— Именно! Именно желтых, — молил в трубку Феликс.

Когда шофер Дмитрия Сергеевича, оставив на кухне букет из желтых роз, увел из-под окна черный ЗИМ, Феликс, прижимая к груди розы, накалываясь и вдыхая тепло-пряный аромат, ушел мыслью в ту теплую звездную ночь: к ботаническому саду, к оранжерее, полной этого самого одуряющего аромата, к горбатенькому сторожу Коле и щерозубому псу. Он услышал лягушачий гомон и решил: все начинается сначала. Переполняясь тайным торжеством, которое сулило встречу с женщиной, он еще долго пребывал в «своей ночи», затем заспешил. Он все-таки надел джинсовый костюм и лихорадочно закалывал английские булавки, бормоча:

— Я должен узнать, где пуговицы, должен.

А из сумеречной комнаты, из-за золотого пенсне со слезой в глазах глядел на него расстрелянный. Пассажирка на миг растерянно опустила бинокль, и лишь мама была серьезна и задумчива.

— Я верну ее, верну, — сказал он им и вышел в темную вонь коридора.