Праздник Прощания

Она долго смотрела на него в упор и молча цедила сигарету.

-- Красивая, говоришь? -- Она пальцем сбила пепел с сигареты. Она знала, чего он хотел, такой молоденький, и ей не составляло труда дать ему это. Только зря он тут появился, ведь Гнус мог опять завалиться не во время.

-- Пошли, -- она поднялась и взяла Кадолу за руку.

-- Куда?

-- Ко мне, или ты не хочешь со мной?

Они прошли переулками, свернули в глухой двор, глубоко посаженный между высокими стенами домов, и вошли в неосвещённый подъезд. Комната, куда они попали, была тёмная. Единственный лучик пробивался между задёрнутыми тяжёлыми шторами. В полумраке Кадола разглядел ободранные обои на стенах. Пахло пылью. Посреди комнаты виднелась кровать. Мятая простыня, словно истоптанная ногами, безвольно стекала на пол.

-- Проходи.

-- Что это за место?

-- Просто комната.

-- Вы тут живёте?

-- Да.

-- А мне... Как мне называть вас?

-- Любым словом. Мне всё равно. У нас с тобой будет мало разговоров. Имена не имеют значения.

Словно электрический разряд пробежал через Кадолу, когда ослепительно раскрылась перед ним нагота её тела. Раскрылась неожиданно, угрожающе вываливаясь мякотью грудей и растеклась перед ним густым тестом. Тело появилось и тут же провалилось в пыльный мрак комнаты. Затем плечи попали в луч света, и белизна их показалась настолько выпуклой, что у Кадолы перехватило дыхание. Следом в солнечное пятно окунулись мясистости грудей с морщинистыми розовыми сосками, заслонившими весь мир. Кадола на мгновение вспомнил тело этой женщины в баре, где оно выглядело изящным, лёгким и нежным. Теперь же каждый сосок был покрыт крупными пупырышками. Всё это пугало и отторгало. Не осталось ничего похожего на ожившее мраморное изваяние. Сплошное мясо.

Её голова качнулась, осыпала тяжёлым ворохом волос и наполнила воздух терпким запахом духов и какой-то краски. К телу прижалась жаркая пухлость. Невидимая рука умело скользнула вдоль его бедра и остановилась, уверенно ощупывая его плотное вздувшееся тело, затем ловко надавила и погладила кожу. Кадола зажмурился. Правда, он всё равно ничего не видел, но боялся вдруг что-нибудь подглядеть. Женщина оказалась другой. Та, что встретилась ему в баре, ушла, унеся с собой влекущую недоступность. Тут же, в плотной близости к его животу и бёдрам, работали тяжёлые мышцы ног, между которыми мокро чувствовалась засасывающая мякоть...

-- Дружище, что с тобой? -- послышался голос Рудика.

-- Он дрыхнет, чтоб я сдох, -- сказал Павел. -- Эй, господин писатель! Проснитесь, вы ломаете нашу добрую компанию.

Кадола разлепил глаза. Перед ним висело тёмно-синее пространство тихого "Сидалища". Павел разглядывал его через призму бокала. Дождевые струи настойчиво барабанили в стекло.

-- Это вы? -- произнёс Кадола.

-- А кто же? Конечно мы. Куда мы денемся?

-- Мало ли, -- то ли спросил, то ли сказал Кадола, -- всё в жизни меняется.

-- Очень меткое замечание, -- сказал Рудик, -- всё меняется. Сомнений нет. Но мне иногда кажется, что всё стоит на месте, что жизнь не бежит, а топчется, что она замерла или вовсе умерла. Впрочем, дела наши подтверждают обратное. Жизнь стремительно несётся вперёд к самой таинственной точке, вокруг которой роятся философы, учёные и поэты, разглядывая её, суют в неё назойливыми пальцами, прикладывают к ней уши и выстраивают гипотезы. Эта точка называется смертью. И когда на неё вдруг наступаешь башмаком, вдруг понимаешь, что жизнь-то никак не стояла на месте, как думалось в далёкие юношеские годы. И что остаётся делать?

-- Напиться и забыться, -- воскликнул Павел.

-- Это, увы, не выходит мой друг. Я пробовал, но от выпивки лишь голова раскалывается и каруселью бежит. А пользы -- шиш с хреном!

-- А ты выход, что ли, отыскиваешь? Так ведь его нет, Папа, и быть не может. Откуда нам выход искать, коли мы не входили никуда? Нет никакого выхода, сплошная безвыходность, -- Павел взмахнул руками, и вино выплеснулось из стакана. Брызги тускло зажглись в полутьме. -- Я вот, к примеру, пистолет раздобыл. Собственноручно застрелюсь как-нибудь, потому что выхода нет. Я, правда, не ищу никакого выхода, но всё равно застрелюсь. А что остаётся делать? Жизни нет! Разве это жизнь? Моралью и нравственностью по рукам и ногам повязан...

-- Тебя, пожалуй, повяжешь, -- улыбнулся Кадола. -- Если бы ты родился жеребцом-производителем, тебя хоть стреножить можно было бы, а так...

-- Ох, умник отыскался, -- огрызнулся Павел. -- Вас бы обоих в музее восковых фигур выставить за бездушие ваше. Нет в вас настоящей страсти, только холодные рассуждения.

-- Зато твоей страсти хватает на всех, хоть табличку вешай тебе на шею, что ты сексуальный безумец.