Праздношатание[Полная версия]

Я был в толще густого кустарника. Я заметил человека поблизости, вынимающего вещи из мелких ящиков среди ветвей кустарника и кладущего в них другие вещи взамен. Я остерегался его, потому что знал, что он коммунистический агент. Когда он заговорил, я, однако, удивился, что заговорил он по–английски. Он со всей возможной вежливостью спросил: «Вы не позволите мне произвести для вас отсасывание?» Что он и вполне компетентно сделал, а потом повернулся и исчез.

И эта финальная полу–галлюцинация — на самом деле это был, очевидно, терапевт или санитар — положила конец моему иррациональному поведению в палате интенсивной терапии ванкуверской больницы. Когда я проснулся, все напряжение исчезло, и навсегда. До свидания, пресловутый мистер Гринуэй, здравствуй, приветливый Тод.

Остаток пребывания в больнице был безмятежным. Сестры были добры и милы. Трубку убрали, и я смог говорить. Питающую трубку тоже убрали, и я смог есть. Еда была лучше, чем кто бы мог вообразить. Особенно суп. В больнице готовили превосходный и прозрачный овощной суп. Чистой песней этого бульона можно было наслаждаться и самой по себе, но ее еще и оттеняли запах и фактура лука и других овощей. Полифонический суп.

Теперь я выхожу на долгую дорогу выздоровления. Моя уверенность в себе сильно поколебалась. Сейчас я думаю о приходящих мне в голову сомнениях: являются ли они мимолетным настроением, вызванным самим процессом выздоровления? Или они предвестники чего–то в будущем?

Лето 2005

Мрачное настроение этого произведения ушло, это видно в эссе «Праздношатание».

Все описанное происходило семь лет назад, и с тех пор я еще больше убедился во всей необычной природе моего поведения и в том, как оно меня позорило в глазах медицинского персонала, к которому я отношусь с величайшим уважением и благодарностью. Это вторжение абсурда в мою жизнь глубоко меня беспокоит. Я вижу, что не вполне разобрался в своей жизни. Я лишь бегло просмотрел ее худшие части. Теперь мне надо вернуться и перечитать весь текст, слово за словом.

Четыре заметки

ПЕРВАЯ: цели. Стоя у реки Олдмен 15 июля 1999 года

Когда я смотрю на суслика прерий, набивающего брюхо скудной травой, и на носящихся над сусликом по кругу стрижей, располосовывающих воздух в лохмотья своими изогнутыми назад крыльями, и на воду, вымывающую камень, мне приходит в голову, что если и имеется на все причина, a raison d'etre, то она — понять мир. Или, по крайней мере, понять, что мир существует.

Мухаммед сказал, что Бог сотворил мир для того, чтобы быть узнанным, чтобы не оставаться одному. Не знаю, где я это вычитал. В моем экземпляре Корана такого не написано. Но я в это верю.

ВТОРАЯ: игры ума. В молодости я курил траву, пока мое восприятие не начинало несколько искажаться, и я жевал пейот до той поры, пока он в меня больше не лез. Не знаю, чего я ожидал, но, во всяком случае, лишь однажды произошло нечто. Кто–то дал мне на вечеринке шоколадный кекс с гашишем. Через несколько минут я почувствовал сильный удар по всем чувствам, будто в кино. Каким–то образом зрение мое прояснилось, я мог слышать музыку и разговор, я почувствовал, как рукав трется о запястье, я стал Чувственным Человеком. Ощущение было очень приятное.

К сожалению, через несколько минут я подстроился к новому уровню чувственности, и он стал нормой. А потом стало так, будто ничего и не было.

Нет, мои игры — это кофе и выпивка, единственные, которые я знаю. Они проверенные, они чаще всего не влияют на чувственность, но я их хорошо знаю, они мои старые и заслуженные друзья. Я им доверяю.

ТРЕТЬЯ: певчие птицы. Фумико сказала, что сегодня утром в пять часов солнечный луч коснулся ее век и разбудил ее, и в этот самый момент на вишневом дереве внизу запела малиновка.

В настоящее время все должны знать, что песня птиц, на самом деле, собственно говоря, не песня, а агрессивное наблюдение самца за контролируемой им территорией: дотронься только до этого червя, и я с тебя сдеру все перья! В конце лета, когда птенцы начинают кормиться сами, необходимость в контроле становится менее острой, и птицы окончательно перестают петь. Мне пришло в голову задуматься о последних днях пения; начинает ли птица потихоньку «расслабляться»? Исчезает ли воинственность, формальны ли уже и несколько рассеянны последние песни? Слегка фальшивы?

Как любопытно было бы, думал я, если бы орнитолог мог записывать птицу, поющую свою песню раз в день, в течение всего сезона, а потом бы послушал записи последних песен, изменились ли они, стали ли менее враждебными. Это было бы такое очаровательное знание. Бесполезное, но очаровательное. Но потом я подумал, что — нет, ныне век сравнительного анализа. Орнитолог стремился бы подойти «научно» и выискивал бы количественные оценки, он бы не стал тратить время на слушание; он бы немедленно преобразовал аналоговые записи в цифровые, преобразовал бы формат, и «вывел» бы — этот отравляющий глагол — табличную классификацию изученного явления.

Так много данных. Так мало информации.

ЧЕТВЕРТАЯ: быть