Праздный дневник

Постулат художественного мышления: «всё во всём – присутствует, можно узреть, сцепить, – и в поэзии Латынина элегантные брачевания (в) идей отдаленных открывают возможные смежности явлений: «…визги нежных сатурналий…»

Любит автор такие оксюморонные (полярные) сочетания: «И ангел мой с ружьем наперевес», «Наконец-то будет детство, что мне нынче по плечу…» (а ведь верно: мы за жизнь доразвиваемся до мудрости детской, «дорождаемся» – по любимой идее – термину Латынина) «То единственное средство/ Жить вчера, как я хочу»; «…Чтобы подняться на любое дно»; «И знать, что мы отсюда до всегда», совокупив пространство и время, как Бахтин, в «хронотоп».

Мир полон превращений, и всякое утверждение поэт сам весело снимает: «а, может, и совсем наоборот». Это тоже излюбленный вектор – «наоборот»: «И меж эпох протянутая нить, / Как света луч во тьме наоборот…» или «как будто здесь траяновы валы / Легли своей дугой наоборот».

Иногда такое слышится как автоматический прием, фирменный «брэнд» мастера… И еще: как подсурдинивает возможную громогласность, расслышиваю в понижении даже букв собственных имен:

Был в женеве и париже
Инородцем, как в твери.

Тут даже идет вопреки грамматике – и это со смыслом: слышу в сем некий кенозис русского сознания – сомирения – наоборот к германскому стилю сверхчеловечества, отчего и все имена существительные там восходят, в гордынном персонализме, как шпили кирх вверх и пишутся с большой буквы.

Удивила меня также эмоциональная приглушенность: в рельефе строк нет знаков восклицания, вопрошения, многоточий, но ровность – как русских равнин, где лишь холмы запятых, пути-дороги тире, да долы точек. Но это не вялость, и, если прислушаться, взволнованность есть, но воля напряженна – упруга в самообуздании, и возможные восклицания и вопрошания переданы внутри и в синтаксисе повествовательных предложений. Так редкостны ныне целомудрие и стыдливость и благородство в выражении чувств – как вот в таком страстном тексте:

Миска каши да чашка чаю,
Лодка красная на берегу,
Я скучаю по тебе, я скучаю,
наскучаться никак не могу…

…Мы по паспорту все медведи,
Ну а люди – мельком, на миг.

Я тебя в свою шерсть зарою,
Твои руки, плечи и грудь.
И упрячу в слова, как в Трою,
Чтоб открыли когда-нибудь.

Медведь – и личный тотем Латынина, как и всего народа русского, кто родом из лесных мест Севера Руси. И себя как медведем вочеловеченным ощущает он (крупен и шерстян) и в прозе. В романе «Спящий во время жатвы» медведь-человек у него персонаж, и в стихах много «берлог». Так вот «кентавричен» лирический герой стихов Латынина: то крылышками трепещет на сквозняке ветров, то тяжко – дремучим лесовиком прорастает из толщи матери – сырой земли, увесист и остойчив. И – надежен. Крепкий семьянин. Среди хаоса разлетных семей, что являет пейзаж эпохи, его семья – дивный микрокосмос, окормляющий и животворящий творческие персоналии и жены, со-упруги Аллы – литературного критика, и дщери Юлии – писателя и публициста, не говоря о нем самом, кто тут остов и устой:

Я доиграл единственную ролю,
Роль берега для бешеной воды.

Именно: его женщины – неистовые валькирии, пассионарии, неистощимые в творчестве. Он – им удерж, но и они ему со-держители на сквозняке бытия: не дают распылиться – улетучиться и образуют общую им твердь. «Рождают дети матерей»… ну и отцов.

И в современной «яческой» лирике атомарных индивидов у Латынина часто голосят «мы» и «мы с тобой» – как субъект самовыражения, и это близит его лирику – к мелике – хоровой поэзии, что и в античности, а и в пушкинской традиции стихов «для вас, о други!..»

На много еще интересных соображений наводит книга стихов Леонида Латынина. Со-ображайте и со-беседуйте сами, читатель.

Георгий Гачев

18–21 января 2006,

Переделкино

«Туземный словарь»