Предают только свои

— Того самого, — многозначительно взглянула я. — Мосластый такой, наезжал на тебя, пока мы тут возле ямы разговаривали, а потом парня моего чуть вниз не столкнул. Кто это такой?

— Он-то? — Глаза моего собеседника забегали, будто юркие мышки. — А кто его… Не знаю я его. Просто подошел… Не знаю, зачем.

— Нет, ты мне эту песню не пой. Я ведь слышала. Он тебе предъявлял что-то, а ты говорил, что ничего не должен. Значит, у вас какие-то дела с ним, и вы точно знакомы. Кто это был?

Припертый к стенке мужичок немного помолчал, по-видимому, выискивая новые аргументы, чтобы не отвечать, но, не найдя их, обреченно произнес:

— А тебе зачем?

— Надо, — отрезала я. — Слишком уж быстро он слинял. Разговор незаконченным остался. Хочу повидаться, договорить.

И тут произошло нечто непредвиденное. Приземистый мужичок, в руке которого дымилась истлевшая почти до фильтра сигарета, явно был готов назвать мне все явки и пароли. Он уже раскрыл рот, чтобы начать говорить, но тут взгляд его остановился на каком-то объекте за моей спиной и наполнился ужасом.

Заинтригованная и заинтересованная, я обернулась.

За моей спиной простирался широкий пустырь, разделявший строительную площадку и корпуса больницы. Ни на нем, ни возле зданий не было никого и ничего такого, что могло бы повергнуть человека в ужас. Если говорить точнее, там не было вообще ничего и никого. И тем не менее бедный Костя дрожал от страха как осиновый лист.

— Ты что? — снова повернувшись к нему, спросила я. — Увидел, что ли, кого-то?

— Я?.. Н-нет… я… никого. Ничего. Все нормально.

Но я видела, что все совсем не нормально. Руки бедного Кости дрожали так, что он выронил обуглившийся фильтр, и с этого момента на все мои пытливые вопросы у него был только один ответ.

— Так кто это приходил утром? — пыталась я продолжить конструктивный разговор.

— Утром? Не помню.

— Но как же. Ты ведь только что сам говорил — это твой знакомый, у тебя с ним были какие-то дела.

— Знакомый? Не помню.

— Как ты можешь не помнить?! — уже начиная раздражаться, произнесла я. — Он же тебе по морде врезал. Вон, на скуле синяк.

— Синяк? Не помню.

Промучившись минут двадцать с этим бедолагой, у которого вдруг так резко отшибло память, я уже была готова от слов перейти к делу и добавить на маячившую передо мной физиономию еще пару украшений. Но здравый смысл возобладал, и я сдержалась.

В сущности, этот парень — лишь пешка в чужой игре. Если этот мосластый связан с криминалом и там, возле больницы, Костя увидел его самого или кого-то из братанов, неудивительно, что он от страха лишился дара речи. Судя по тому, как вольно эти ребята ведут себя среди дня и при всем народе, нетрудно догадаться, на что они могут быть способны посреди ночи где-нибудь в темном закоулке. Понятно, что Костя боится.

Не видя смысла в продолжении этого непродуктивного разговора, я отпустила посиневшего от наплыва эмоций Костю и удалилась теми же окольными путями, какими пришла на стройплощадку.

Но ушла я недалеко. Укрываясь от любопытных глаз то за грудами стройматериалов, то за громадиной бортового «КамАЗа», я вскоре обнаружила еще одно укрытие, вполне подходящее для продолжения наблюдений.

На некотором расстоянии от будущего дома стояла бытовка — довольно солидных размеров строение на колесах, где обедали и коротали редкие свободные минуты рабочие. Сейчас она была совершенно пуста, и я могла сколько угодно тусоваться возле нее, не опасаясь, что кто-нибудь выскочит оттуда с глупым вопросом о том, что мне здесь нужно.

Из-за угла бытовки отлично просматривался участок стены, на котором трудился сейчас Костя, и, притаившись там, я решила немного понаблюдать.

Помня о его очень эмоциональной реакции на неизвестный мне объект возле больницы, я предположила, что он не ограничится проявлением эмоций, а захочет предпринять какие-то действия. Вот за этими-то действиями я и хотела проследить, надеясь, что они дадут мне какую-то подсказку, где искать моего мосластого друга, а возможно, даже укажут к нему путь.

Ждать за бытовкой пришлось довольно долго, и надежды мои в результате оправдались лишь отчасти.

Никаких особенных действий Костя не предпринимал. Разве что выражение его лица стало очень угрюмым и сосредоточенным, да в движениях появилась некая порывистость, так что кирпичи он не клал, а в сердцах почти бросал на место.

Вероятно, из-за повышенного нервного напряжения он стал чаще отлучаться на перекур (видимо, Петрович из каких-то соображений не разрешал смолить во время производственного процесса). В одной из таких отлучек его сопровождал товарищ, и когда они проходили мимо бытовки, я услышала очень интересный разговор.

— …порвала его, как Тузик грелку, — заканчивал Костя какую-то фразу, начало которой я не уловила.

— Так тем более, — ответил его друг. — Тем более надо было ей сказать. Может, она при повторной встрече так его отделала бы, что он и дорогу сюда забыл бы. А ты тормозишь. Можно сказать, шанс свой прошляпил.