Предания нашей улицы

Вечерний отдых и здесь не лишен приятности. Правда, тут нет ни растений, ни воды и птицы не поют в ветвях, но сухая, бесплодная почва пустыни ночью странно меняет свой облик, дает богатую пищу воображению мечтателя. Над ним — купол небес, усеянный звездами. В хижине — женщина. Его одиночество полно значения. Печаль — как угли, присыпанные золой. Высокая стена дома дразнит тоскующее сердце. Этот всесильный отец, как заставить его услышать мой стон? Разум советует забыть прошлое. Но как забыть?! Ведь прошлое у нас одно. Поэтому я возненавидел свою слабость и проклял свое бессилие. Я примирился со страданием, оно стало моим постоянным спутником. Птица, которой никто не запрещает жить в саду, счастливее меня. Глаза мои истосковались по виду чистых струй, текущих между розовых кустов. Где аромат хенны и запах жасмина, где? Где душевный покой и звук свирели? О жестокий, полгода прошло. Когда же растопится лед твоей суровости? Издалека донесся противный голос Идриса, поющего: ««Чудеса, о Господи, чудеса». А вон и он сам разжигает огонь перед своей лачугой. В свете вспыхнувшего пламени видна жена Идриса с торчащим вперед животом. Она ходит туда-сюда, подавая мужу то еду, то питье. Идрис пьян, как всегда. В ночной темноте он обращает свою речь к большому дому:

— Настал час мулухийи[6] и жареных кур, полейте их ядом, о жители дома!

И снова принимается петь.

Адхам огорченно вздохнул. «Всякий раз, как я сижу один в сумерках, является этот шайтан Идрис, разжигает свой oгонь, кривляется и нарушает мое одиночество». В это время в дверях хижины показалась Умейма, и Адхам понял, что она все еще не ложилась спать. Беременность, бедность и тяжелая работа вконец замучили бедняжку. Кротким голосом Умейма спросила:

— Ты еще не ложишься?

— Дай хоть часок посидеть спокойно, раздраженно ответил Адхам. Тебе завтра рано вставать, ты так нуждаешься в oтдыхе…

— В одиночестве я вновь становлюсь, или почти становлюсь, господином — смотрю на небо и вспоминаю былые дни.

— Ах, если бы мне удалось встретить твоего отца, когда он выходит из дома или возвращается туда. Я бросилась бы к его ногам и умоляла бы о прощении.

— Сколько раз я тебе говорил, брось эти мысли. Таким путем мы не вернем его благосклонность.

Помолчав немного, Умейма тихо прошептала:

— Я думаю о судьбе того, кто у меня под сердцем.

— И я думаю о нем, хотя сам превратился в грязное животное.

— Ты лучший из людей!

— Я уже не человек, — грустно усмехнулся Адхам. — Как животное, я забочусь лишь о пропитании.

— Не печалься. Очень многие люди начинали как ты, а потом добивались благополучия, становились владельцами лавок и домов.

— Бьюсь об заклад, что беременность повлияла на твой рассудок!

Но Умейма не унималась:

— Ты станешь важным человеком, и ребенок наш вырастет в довольстве.

Адхам развел руками — женщине не докажешь — и спросил с насмешкой:

— Как же я этого достигну, с помощью бузы или гашиша?

— Трудом, Адхам.

С негодованием он возразил:

— Труд ради куска хлеба — проклятие из проклятий. В саду я жил по— настоящему, у меня не было других дел, кроме как играть на свирели да любоваться небом. А сегодня я всего лишь животное. С утра до вечера я толкаю перед собой тележку ради несчастной лепешки, которую я сжую вечером, чтобы к утру в теле моем было достаточно сил. Работа ради хлеба — худшее из проклятий. Истинная жизнь — в Большом доме, там, где не нужно работать ради пропитания, где царят радость, красота и довольство.

Внезапно раздался голос Идриса:

— Ты прав, Адхам, труд — это проклятие, унижение, к которому мы не привыкли. Разве я не предлагал тебе стать на мою сторону?

Обернувшись на звук голоса, Адхам увидел совсем близко от себя очертания Идрисовой фигуры. Негодяй подкрался незаметно в темноте и подслушал весь разговор, а теперь, видите ли, даже принял в нем участие. Адхам очень рассердился.

— Возвращайся в свою хижину, — сказал он Идрису. Но тот с притворной серьезностью продолжал:

— Я согласен с тобой в том, что труд — проклятие, несовместимое с достоинством человека.

— Но ты призываешь меня жить мошенничеством, а это худшее проклятие, это грязь.

— Если труд — проклятие, а мошенничество — грязь, то как же быть?

Адхам не пожелал отвечать и умолк. Не дождавшись ответа, Идрис заговорил сам:

— Может быть, ты хочешь есть свой хлеб, не трудясь? Но это неизбежно означает жить за счет других!

Адхам упорно молчал.

— Или ты хочешь, — продолжал допытываться Идрис, — жить в праздности, иметь кусок хлеба и чтобы при этом никто не страдал? — И отвратительно ухмыльнувшись, заключил: — В этом-то вся загадка, сын рабыни. Тут на него напустилась Умейма:

— Возвращайся в свою хижину и загадывай загадки шайтану.

Жена Идриса Наргис громко позвала мужа, и он пошел к себе, напевая: «Чудеса, о Господи, чудеса…» Умейма умоляюще обратилась к мужу:

— Не связывайся с ним, прошу тебя.

— Он свалился неожиданно мне на голову, и я не заметил, откуда он взялся.

Некоторое время оба молчали, находя в молчании успокоение своим взволнованным чувствам. Потом Умейма тихо заговорила: