Предания вершин седых (СИ)

Её губки потянулись за поцелуем, и Олянка с наслаждением к ним приникла. Беспрепятственно её ладони скользили по тёплым изгибам бёдер, спины, посягали на наливные яблочки, созревшие под рубашкой Лады. Самый нижний камень ожерелья касался ложбинки между ними. Денёк выдался по-летнему тёплый и сухой, порхали в кустах птички, солнце блестело на румяных боках душистых садовых яблок, коих Лада принесла целую корзинку. Сегодня её кожа пахла яблоком, и этот чистый запах пробуждал и нежность, и жадное желание приникнуть ртом... Что Олянка и сделала, мягко повалив девушку на травку под кустом. Вмиг Лада осталась в одном лишь ожерелье, и Олянка наслаждалась теми самыми яблочками, которые были для неё сейчас гораздо желаннее садовых. Лада, сладко вздохнув, с лёгким стоном раскрыла колени, и Олянка пристроилась между ними, восхищаясь шёлковой нежностью бёдер. Они чуть сжали её, сердце с солнечным ликованием угодило в их ловушку, а губы, скользя вверх от груди, по шее, по подбородку, добрались наконец до Ладушкиной улыбки. Жемчуг ожерелья и жемчуг её зубов, розовая мягкость ротика и влажная мягкость между раскрытых бёдер. Отведав одного поцелуя, Олянка перебралась вниз и принялась за другой.

Неспешно и лениво ползло медовое время, день замер в своём золотом зените, предосенняя горьковато-свежая синева неба оттеняла яркую, солнечно-прозрачную желтизну качающихся веток. Уже не лето, ещё не вполне осень — межвременье, мягкое и задумчивое, вобравшее в себя всё самое лучшее от обеих пор, на стыке которых оно находилось. Озарённые солнцем жилки листьев, полнокровные тёплые жилки под нежной кожей. Стыдливый румянец рябины, бесстыдно-сладкая радость поцелуя. Алые ягоды, алая кровь девственности на пальцах. У Лады вырвалось тихое «ах», глаза-подснежники блестели укоризненными росинками, и Олянка жарко зашептала вперемежку с поцелуями:

— Ничего, Ладушка... Просто ты теперь бесповоротно моя... До конца моя... Я люблю тебя, ягодка...

Цветочные чашечки глаз всё ещё укоряли: «Ты же обещала, что не причинишь мне...» — но Олянка смахнула невольные блёстки испуга с Ладушкиных ресниц. Это должно было случиться, просто раньше было не время, а сейчас — пора, самая прекрасная, самая медовая. И жёлтые листья ласково успокаивали, и солнце сушило ресницы, а Олянка, накрыв её губы своими, держала этот неподвижный поцелуй-покой. Она была до конца внутри, в мягкой, горячей и скользкой глубине, ничего не делая, просто обозначая и утверждая: моя. Губы Лады не отвечали, она застыла, вздрагивая бровями и сомкнутыми веками, но сердечко колотилось птичьим трепетом. Ветерок мурашками по коже вдоль спины: терпение — благо. Наконец губы Лады ожили, из них навстречу Олянке проклюнулась первая робкая нежность, и та её с радостью приняла, обласкала со всех сторон, приветствуя и ободряя. Поцелуй-покой стал поцелуем-единением, наполнился соками, движением, жизнью. Он заменял все слова, доходил глубже и толковался легко и ясно. Каждым новым своим витком, вздохом, шажком-касанием он пел тысячи песен. На миг Лада оторвалась для улыбки, уголки её губ и глаз сказали: да, твоя. И снова — бессловесное единение, теперь уже без омрачающих его слезинок, доверчивое и окончательное. Утверждение «моя» было прочувствовано и признано, дыхание Лады подрагивало, а пальцы впивались в спину Олянки в ответ на внутреннее влажное движение. «Моя...» — вздох, дрожь бровей. «Моя...» — отклик пальцев, отпечатки на спине. «Моя...» — тёплое молоко отдающейся поцелуям шеи. «Моя, моя, моя, моя...» — прижалась в ответ, стремясь неразделимо слиться до самого сердца.

«Твоя...» — дрожь губ, приоткрытые клыки. «Твоя...» — изогнулась спина, сдвинулись лопатки. «Твоя, твоя, твоя...» — щека к щеке, с одним сердцем, одной душой, одним дыханием на двоих. С высоким солнцем, с бездонным небом вровень, выше деревьев, выше гор, друг в друге взаимно, друг с другом сплетаясь, уже неделимые — на крыльях осени.

И когда уже всё и всюду стихло, отдыхая, только губы ещё льнули к губам, улыбка переходила с уст на уста, расцветая то у одной, то у другой. Будто мотылёк между ними запутался, перепархивая с губ на губы, и Олянка его наконец поймала и успокоила внутри поцелуя. Он там ещё побаловался, пощекотал, а потом стал тихим дыханием.

— Перекинься, — попросила Лада. — Я хочу полежать на тебе...

— Не испугаешься? — усмехнулась Олянка.

«О чём ты говоришь...» — отвечали чуть затуманенные, утомлённые, переполненные их единением глаза Лады. Без дальнейшего промедления Олянка стала зверем, возвысившись над сидящей на траве обнажённой возлюбленной и заслонив своей лохматой тенью солнце. Лада без страха коснулась ладонью волчьей морды, засмеялась тихонько от щекотки языка на своём запястье.

«Точно хочешь?» — шутливой мыслеречью обратилась к ней Олянка.

Глаза Лады сузились смеющимися щёлочками, блестя на солнце, губы протянулись и приоткрылись, впуская кончик звериного языка — продолжение поцелуя. Её язычок высунулся и защекотал в ответ. Рука протянулась и почесала мохнатое ухо.