Предания вершин седых

Навь... Какая из буквиц-молвиц, выпавших Радимире, означала это жутковатое, веющее колодезным холодком слово? Кому, как не Бабушке, знать? Набравшись смелости, Олянка подошла к Свумаре. Та, казалось, дремала, но её ухо чутко улавливало каждый звук. Придавленные дрёмой веки поднялись, и нездешний, древний взор снова держал Олянку на ладони, точно маленькую песчинку. Бабушка молча ждала вопроса.

— Бабушка... А что может значить, если в судьбе выпало «выстраданная любовь» и «Навь»?

Тёмное звёздное небо мерцало в глазах Свумары — тихое, вечное, веками и тысячелетиями взирающее с высоты на людскую суету.

— Я уж и забыла тот язык... Когда-то он был моим родным. Теперь там уж, наверно, по-другому говорят. — Её рука что-то ловила в пространстве — одну букву за другой, звук за звуком сквозь толщу веков и холод междумирья. Наконец, дрогнув, горло Бабушки гортанно изрекло: — Эр-рамоотр леофри. Выстраданная любовь. Так это звучало в мои молодые годы. Как сейчас — не знаю. Придёт время — и ты сама всё узнаешь, дитятко. Наберись терпения. Оно — твоё благо.

Звуки чужого языка отозвались зябкой дрожью, холодной стальной струной. Гулкое эхо раскинуло иномирные крылья. Так значит, это правда, и Бабушка действительно оттуда... Сколько же лет ей?

4

Три дня и три ночи не унимался буран. Когда тучи развеяло, и на ночном небе вновь заблестела луна, оборотни выбрались из шатров. Снега намело по колено, и дети — кто со смехом и визгом, а кто с весёлым тявканьем — ныряли с головой в мягкую, искрящуюся перину, кидались снежками. Ох и радости им привалило! А взрослым — хлопот: эту прекрасную снежную гладь пришлось расчищать между шатрами. Ходить, конечно, можно и по хмари, но когда пригреет весеннее солнышко, и снега начнут таять, поплывёт стойбище... Оно находилось на небольшом возвышении, но в половодье болото поднималось, изрядно съедая островки суши, и жилища приходилось переносить ближе друг к другу на уменьшившейся площади.

Бабушка налила готовое, настоявшееся снадобье в кожаный бурдючок и плотно закупорила.

— Отдашь своему мужу, пусть принимает по малой чарке утром и вечером, пока не выпьет всё до дна. Когда к людскому жилью подойдёшь, будь осторожна! Не задерживайся там, возвращайся сразу же. Оборотню среди людей не место.

Бурдючок удобно подвешивался на шею. Куница вызвалась сопровождать Олянку: та без провожатых пока не могла обходиться. Они взяли по мешочку орехов, чтобы немного подкрепляться в дороге. Мясо с собой неудобно тащить, а орехи лёгкие, да зато питательные. Снова связав одежду в узелок, Олянка перекинулась, и они с Куницей двинулись в путь.

То ли сил у Олянки прибавилось, то ли Бабушка на неё так подействовала, но бежала она на сей раз почти без остановок. Только один раз они сделали привал, чтобы дать лапам отдых и перекусить орехами. А может, окрыляла Олянку мысль, что она несёт Любимко исцеление... Мрачноватые были то крылья, ночные, и какая-то отстранённость от рода людского поселилась под её сердцем. Величие Бабушки, её медвежеватая тень на своде шатра, пляска всезнающего очистительного огня... Отныне жизнь Олянки делилась на «до» и «после». «До» заволакивало мглой, снежной пеленой, а последующий её путь ласково озаряла луна — родное светило всех ночных существ.

— Не угнаться нынче за тобой, — хрумкая орехами, усмехнулась Куница. — В ту дорогу еле ползла, а теперь будто тебя хворостиной кто подстёгивает.

Олянка, поглаживая бурдючок, сказала:

— Ежели снадобье Бабушкино и впрямь поможет, я буду спокойна за Любимко. Его больше не станут мучить ни припадки, ни боль, и сможет он тогда взять себе другую жену, которая всей душой его полюбит — той любовью, которой он достоин. А я лишь как сестра его любить могла; выше этого мне, видно, не прыгнуть.

Отдохнув, они продолжили путь. В светлое время суток бежали они по подземным ходам, и Олянке то и дело слышались какие-то шепотки... Она не давала себе времени остановиться и вслушаться как следует; должна она была скорее принести Любимко целебное зелье, ведь он мог сейчас и страдать от боли. «Шу-шу-шу», — раздавалось то там, то сям, и мороз бежал по шкуре Олянки-волчицы. А вскоре она поняла: шёпот слышался, когда они пробегали под очередной потолочной балкой с вырезанной на ней буквой-молвицей.

«Ты тоже это слышишь?» — обратилась она к своей спутнице.

Куница поглядела на неё непонимающе.

«Слышу что?»

«Ладно, неважно».

Должно быть, ей мерещилось. Встряхнув головой, Олянка мчалась вперёд, а вслед ей неслось уже отчётливое жуткое эхо: «Навь-Навь-Навь... любовь-овь-овь...» Эр-рамоотр... как там дальше? Всё, хватит, довольно. Слишком много она об этом думает, так и умом тронуться можно. Говорящие молвицы — только этого ей не хватало. Какие же, однако, голоски у этих букв жутковатые... То ли детские, то ли... маленькие какие-то, скрюченные. Голосишки были бы забавными, если бы кровь не леденела в жилах от их звука. Страшные и древние были они.