Предания вершин седых

— Сестриц тут нет больше, они замуж вышли. А Любимко ушёл из дому два года назад и стал жить с твоими родителями.

Не было времени на чувства, но волна тепла всё же лизнула сердце мягким язычком. Олянка бросила взгляд на Куницу, та всё поняла без слов. Подхватив растрёпанных девушек, они выскочили в окно и помчались прочь. Навии, терзаемые кусачим роем, не могли им воспрепятствовать.

Остановились передохнуть они только в лесу, в подземелье, где когда-то Олянка дожидалась, чтобы посмотреть, как подействует на Любимко целебное снадобье Бабушки. Куница развела костёр, чтоб обогреть полураздетых девушек, а Олянка раскрыла мешочек. «Шу-шу-шу», — с холодящим шепотком из воздуха появилась брошенная ею костяшка и со стуком упала к остальным. Олянка, стиснув мешочек в кулаке, закрыла глаза. Всей душой она благодарила Бабушку за такой действительно ценный подарок.

Девушки, дрожа друг у друга в объятиях, плакали.

— Матушка... что с матушкой? — всхлипывали они.

Куница переглянулась с Олянкой. Ложь во спасение или горькая правда? Олянка кивнула: лучше правда.

— Нет больше вашей матушки, сестрёнки, — вздохнула Куница.

Новый взрыв рыданий. Олянка обняла обеих девушек, привлекла к себе, поглаживая по плечам.

— Ну, ну... Крепитесь, мои хорошие. Ободритесь: батюшку вашего я видела живым. Он великолепно сражался. Скажите-ка мне, здоров ли Любимко?

— С тех пор, как он ушёл в твой дом, мы с ним не виделись, — ещё всхлипывая, ответила более смелая Благослава. — Он с батюшкой поссорился из-за тебя. Но припадков с ним больше не случалось и голова не болела. Год после твоего ухода он ещё дома провёл, а потом покинул нас! Сказал, что твои батюшка с матушкой ему роднее, чем его собственные.

О том, чтобы девушкам вернуться в усадьбу отца, к свирепствующим навиям, не могло быть и речи. Нужно было как-то пробираться в родительский дом Олянки, ставший два года назад ещё и домом для Любимко.

Увы, город был сдан захватчикам. Улицы кишели навиями: шагу не ступишь, всюду чужеземные воины, куда ни глянь, куда ни плюнь. Их остановили вражеские стражники уже на въезде — важные, напыщенные, наделённые властью пускать или не пускать:

— Называйтт ваш имя и цель прибытия!

Олянка, мгновение подумав, достала мешочек с молвицами; воин-навий, видимо, решил, что ему сейчас отсыплют золота, и в предвкушении подставил когтистую лапищу. Костяшка-молвица развернулась в руке Олянки длинным свитком, заполненным убористыми строчками. Навии уставились на грамоту, забегали глазами по письменам. Дочитав, они почтительно выпрямились:

— Мы приноситт огромный извинений за твой задержка, госпожа! Ты и твои спутницы можетт проходитт.

Что было в грамоте, Олянка рассмотреть не успела: свиток тут же скрутился и снова стал костяшкой. Куница озадаченно вытаращила глаза и высунула кончик языка: уф, проскочили!

На улицах их ещё пару раз останавливали навии-стражники, следившие за порядком, но неизменно костяшка-молвица простирала над девушками свою защиту, превращаясь в некую охранную грамоту, написанную, очевидно, на языке захватчиков. Воины сразу становились почтительными и больше не задерживали их. Что же там было написано? Олянка могла лишь гадать. Не хватало ей, видно, ещё одного паучка — в глазу, дабы понимать и письменность врага. Скорее всего, говорилось там, что она — какая-то важная особа, а Куница и девушки — её свита.

Они благополучно добрались до дома кузнеца Лопаты. Сердце Олянки дрогнуло при виде родного крова... Вернее, когда-то бывшего её родным. И надо же было такому случиться, что дверь распахнулась, и на пороге показался именно Любимко — живой, здоровый и невредимый.

— Олянка! — обрадовался он. — Сестрицы!

Он жил здесь на правах подмастерья, ученика кузнеца. Осваивая ремесло, он обучал братьев и сестёр Олянки разным наукам — из тех, коими владел сам. Из-за разногласий с отцом он покинул усадьбу.

— Что там сейчас творится? — тут же обеспокоенно спросил он.

Олянка сдержанно рассказала. Слова звучали сухо, блёкло, не отражая и десятой доли гнева, горечи и боли. Узнав, что матушка погибла, Любимко чуть не рванул в усадьбу, чтобы своими руками поквитаться с душегубами, но Лопата своими огромными ручищами поймал его в дверях и оттащил назад.

— Да постой ты! Куды побёг, головушка горячая? Охолонь малость, подумай. Матушку твою уж не вернёшь, а эти звери тебя убьют — вот и всё, что из этого выйдет.

Сказав «эти звери», он виновато покосился на Олянку: не обидел ли? Ведь она тоже в некотором роде... сродни навиям.

— Батюшка, я всем сердцем считаю их врагами, — твёрдо сказала Олянка, поймав и этот взор, робкий и вопросительный, а за ним — и саму мысль. — Ежели они и станут говорить, что Марушины псы и навии — братские народы, то не верь им. У нас на Кукушкиных болотах их никто не поддержал и поддерживать не станет.

А про себя, уже беззвучно, она добавила: «Уж если сама Бабушка, их соотечественница, им от ворот поворот дала, то что о нас говорить?»