Преданное сердце

В две минуты шестого подкатил к дому ее автомобиль. Первым из него вылез телохранитель, оглядел окрестности в полевой бинокль и только потом помог выйти Эрике, быстро провел ее к парадной двери, где уже ждала Симона, вслед за чем удалился. Эрика с Симоной обнялись, и я с ужасом понял, что вот наступила минута, о которой я столько лет мечтал и к которой совершенно не готов. Ощущение было такое, словно меня вытолкнули на сцену, прежде чем я успел выучить роль.

– Здравствуй, Хэмилтон, – сказала Эрика, протягивая мне руку.

Как ей удалось так похорошеть? А может, она вовсе и не похорошела – может, тогда, много лет назад, я просто видел ее по-другому? Сейчас, во всяком случае, она была несказанно красива, и я стоял и смотрел, не в силах оторвать от нее глаз.

– Я не знал, что увижу тебя, – ответил я. – Но очень на это надеялся.

Симона провела нас в гостиную, а сама ушла варить кофе. Мы сели на диван, на почтительном расстоянии друг от друга.

– Я рада, что Манни разыскал тебя в Нашвилле, – сказала Эрика.

– Я тоже. Странно, правда, что он не позвонил заранее: я постоянно бываю в отъезде.

– Он знал, что застанет тебя.

– Откуда?

– Навел справки.

– Каким образом?

– У нас в Нашвилле есть знакомые.

– Кто?

– Одна супружеская пара – мы вместе отдыхали на Каптиве. Макс обожает Флориду. Мы ездим туда ежегодно.

– Как, ты бывала в Америке?

– И неоднократно.

– И ни разу не позвонила?

– Я не думала, что это будет тебе приятно.

– Но ты думала, что мне будет приятно увидеться с Манни?

– Да. Может, мне тоже надо было позвонить. Тот человек – ну с кем мы познакомились на Каптиве – говорил, что ты несчастлив, причем уже давно, что ты все время что-то ищешь и не можешь найти.

– Как звали этого человека?

– Уэйд Уоллес. Сам он очень мил, а вот жена у него зануда.

В эту минуту Симона вкатила в гостиную столик, на котором, казалось, разместился целый прилавок кондитерской: тут был и сахарный торт, и фруктовый торт, и шварцвальдский вишневый торт, и еще с десяток пирожных, названий которых я не знал. Симона налила нам кофе, навалила каждому на тарелку столько всего, что хватило бы на целый полк солдат, и ушла помогать Барбаре писать сочинение о Бодлере.

– Что еще говорил Уэйд?

– Что он тебя любит, но что в Нашвилле ты как-то не прижился и что, по его мнению, ты катишься вниз.

– А он не сказал, что крутит роман с моей женой?

– Я сама догадалась.

– И почему же у тебя вдруг возникло желание встретиться с человеком, который катится вниз?

– А ты как думаешь?

– Из любопытства? Захотелось, так сказать, увидеть неудачника крупным планом?

– Нет.

– Тогда я не понимаю, зачем ты пришла. Мне ведь действительно ничего не светит.

– Уэйд сказал, что ты не хотел жениться, что тебя просто уговорили.

– Но это не снимает с меня вины.

– И еще он сказал, что в Нашвилле ты чужой и что для всех будет лучше, если ты уедешь.

– Для всех?

– Да, для тебя, для твоей жены, для детей, для банка.

– И для Уэйда.

– Да, ему это, наверно, тоже облегчило бы жизнь – и в том, что касается твоей жены, и в служебных делах.

– Видимо, именно поэтому он и решил с тобой поговорить.

– Не уверена. Он ведь и вправду хорошо к тебе относится.

После той памятной «головомойки» я был уверен, что спокойно стерплю любые слова, произнесенные в мой адрес. Но на «головомойке» болтали всякую чушь, а Уэйд сказал Эрике правду, и эта правда теперь задела меня куда сильнее. Тяжело чувствовать себя чужаком, особенно когда все об этом знают. Неужели и дома, и на работе я был белой вороной? Как трудно смириться с тем, чего никогда не предполагал! Я был благодарен Эрике за откровенность, но слова Уэйда попали в самое больное место. Я понял, что из всего великого множества неудачников на свете я – самый ничтожный, самый бестолковый и самый жалкий. Вдруг Эрика улыбнулась.

– Знаешь, что я обнаружила, когда в первый раз приехала в Штаты? – сказала она. – Что я чудовищно говорю по-английски, с бруклинским акцентом. Во Флориде все думали, что я из Нью-Йорка. Пришлось прилично поработать, чтобы переучиться. Почему ты ни разу не сказал мне об этом тогда, в Берлине?

– Мы всегда говорили по-немецки.

– А с Колдуэллами?

– Я был поражен, как ты здорово знаешь английский.

– И все-таки надо было сказать. – Она снова улыбнулась. – Знаешь, что еще говорил Уэйд?

– Ничего хорошего.

– Что, по его мнению, ты по-прежнему в меня влюблен. Он прав?

– А это важно?

– Так прав или нет?

– Я не знал, что Уэйд такой наблюдательный.

– Он говорит, это у тебя на лице написано.

Я задумался, пытаясь осознать услышанное. Чем яснее становилось, сколько всего знает обо мне Эрика, тем меньше я понимал, зачем она здесь сидит.

– Надо, чтобы кто-нибудь вроде Уэйда рассказал мне о тебе, – заметил я.

– Почему бы не спросить об этом у меня самой?

– Потому что я знаю, что ты скажешь.

– Что же?

– Что ты безмерно счастлива и благодаришь судьбу за то, что у нас с тобой ничего не вышло.

– С какой стати мне все это говорить?

– С той, наверное, стати, что это правда. И уж во всяком случае для того, чтобы я понял, насколько больше меня ты преуспела в жизни и какого дурака я свалял двадцать лет назад.