Преданное сердце

— Если будете следовать этим правилам, то через несколько лет из вас, может, что-нибудь и получится, — закончил Бекманн. — А теперь идемте, посмотрите, как это делается.

Мы зашли к Маннштайну за источником, взяли карты Эрфурта и его окрестностей и вернулись в кабинет Бекманна. Бекманн угостил источника сигаретами и пивом, и некоторое время они сидели и беседовали о том о сем. Источник, совсем еще зеленый мальчишка из Коттбуса, вел себя вызывающе-развязно. Когда он, стряхнув Бекманну пепел на стол, рыгнул, Бекманн встал.

— Как ты ведешь себя, мерзавец?! — заорал он. — Назад захотел, в Восточный Берлин! Так я это тебе мигом устрою! Желаешь рассказать в «Штази» о том, что делал в Западном Берлине? Желаешь сгнить в тюрьме? А может, и правда, там тебе и место? Может, в тюрьме тебя хоть немного научат себя вести? Нет, придется отправить тебя обратно!

— Да что я такого сказал? — Было видно, что паренька прошиб пот. — Спрашивайте, я вам все-все расскажу.

— Учти, если хоть что-то в твоих ответах мне не понравится, тут же вызову полицию.

— Понял, сэр.

Бекманн начал с бронетанковой части близ Эрфурта, в которой служил парнишка, и в течение полутора часов сердитым голосом задавал один вопрос за другим. Когда ничего нового добиться от источника было уже нельзя, Бекманн, грозно помахав пальцем, сказал:

— Если выяснится, что ты все врал, — отправишься в Восточный Берлин, ясно?

— Так точно, сэр.

Мальчишка утер пот со лба и вышел из кабинета. Когда мы остались одни, Бекманн усмехнулся.

— Это я не всегда такой. Просто их нельзя распускать. Обычно я веду себя вполне мирно. Вон как он — слышите? — и Бекманн показал на стену. Из соседнего кабинета доносился чей-то успокаивающий голос. — Это Коль. Советую пойти и послушать.

Я так и поступил. Действительно, Коль играл роль этакого доброго дядюшки, а паренек, сидевший перед ним на стуле, казалось, из кожи вон лез, чтобы ему угодить. Всякий раз, когда паренек задумывался, стараясь вспомнить подробности, Коль улыбался ангельской улыбкой. Еще бы — ведь источник снова сделал все как надо, — значит, и дядюшка доволен. Коль кивал и улыбался, а источник вспоминал все больше и больше. Это был прямо какой-то праздник любви. Окончив допрос, Коль поднялся и похлопал паренька по плечу.

— Молодой человек, — сказал он, — вы неплохо поработали, и мы хотим вас за это отблагодарить. Пойду скажу Маннштайну, чтобы он дал вам талон в один ресторанчик неподалеку — там вы сможете хорошо пообедать. И еще вот вам бутылка шнапса. Как, не помешает?

— Конечно, нет, сэр. Большое вам спасибо! — Паренек прямо-таки расцвел от удовольствия.

Вернувшись, Коль дал мне те же советы, что и Бекманн, а кроме того, рассказал, как работал с адмиралом Канарисом в германской разведке. В 1938 году Канарис возглавил отдел «Заграница» в абвере, в Верховном командовании вермахта, и Коль под видом коммивояжера выполнял разные его задания в США. Во время войны Коль вместе с известным своей бесстрастностью Шахом допрашивал летчиков союзников в пересыльном лагере «Оберурзель». После войны ему и Шаху предложили учить американских следователей искусству допроса. С тех пор он работал на нас.

— Так, значит, вам с Бекманном попался крепкий орешек? — спросил он. — Я уже слышал, как Бекманн разорялся. Что ж, иногда и это необходимо. Но у меня лучше получается по-доброму. Просто удивительно, сколько источников считают меня этаким симпатягой. Знали бы они, каков я на самом деле! Ну, желаю удачи. — Он пожал мне руку. Лицо его светилось благодушием.

Весь день я читал старые отчеты. Мне быстро стало ясно, что отчеты, составленные следователями-немцами, лучше составленных американцами. Вечером же я занялся штудированием пособий по советскому вооружению, которые сохранились у меня еще со времен Монтеррея. На странице с рисунками, изображающими разные виды пехотного оружия, я обнаружил цитаты из Библии, написанные моей рукой. Неужели мое религиозное обращение зашло тогда так далеко? Над револьвером системы «наган» и ружьем образца 1891 года черным по белому было написано: "Если лишь в этой жизни веруем мы во Христа, то мы несчастнейшие из людей". Откуда это? Из Послания коринфянам? И что, интересно, двигало мною? Стремление перековать мечи на орала? А на странице с рисунком полевых орудий, прямо между гаубицами 152 и 203-го калибра, я, оказывается, начертал: "Вот, восхожу я в Иерусалим, не зная, что выпадет мне на долю". Это еще к чему? Полевые орудия мы проходили как раз тогда, когда поступил приказ отправляться в Европу, и все мы знали, что, может быть, дело кончится войной. Неужели мне вздумалось уподобить Европу Иерусалиму? Пролистав книжки до конца, я пришел в изумление. Посередине плана обустройства военного участка я увидал следующее: "Если вы будете пребывать во мне, а слова мои будут пребывать в этот вечер в вас, просите, что желаете, и воздастся вам". Укладываясь спать, я чувствовал, что оружие усвоено мною довольно неплохо, но одновременно было такое ощущение, будто я только что прочитал чужой дневник.