Преданные богам(и) (СИ)

А ничего важнее батюшкиного признания для нее в жизни нет.

Посему она горделиво выпрямила спину, задрала кверху нос и приблизилась к опричникам. Те глядели волком. Не ждали они, что дочь княжеская, коей стыдно что-либо тяжелее пяльцев в руках держать, докажет свою готовность опричником заделаться. А доказала.

Быстрота да зоркий глаз у ей похлеще, чем у некоторых воинских высокоблагородий. Ни одна стрела, ни один нож-засапожник мимо цели не промазал. А наконечники и лезвия еще и ядами смазаны, что княжна сама варганит. А на чудище своем норовистом как ловко держится – любо-дорого поглядеть!

Косищи черные, как сама ночь, толщиной ажно в руку каждая да длиной по два аршина, кнутами по воздуху полощутся. А груди-то как шкодно прыгают! Как… ну ровно как набитые бычьи пузыри, какими ребятня тешится, во!

И какого рожна такой пригожей девке в опричники идти втемяшилось? Ее ведь даже в дозор не отправишь, лиходейство мигом разгуляется. Всякая шелупонь будет только рада, ежели эдакая опричница их скрутит.

А она, как назло, еще и будет напрашиваться в погоню за самыми отъявленными мерзавцами. Точно будет, это уже по ее хождению в стрельцах известно. Она ж все пытается батеньке свою полезность явить. А он (есть же изверг!) только потакает ей в этом.

А покуда они выясняют, кто кого упрямее (хуже баранов, ей-богу!), служивые кумекают, как углядеть, чтоб с княжеской дочки волос не упал, не то не сносить им головы. Не попросишь же ее быть поскромней в выборе противников, обидится же еще, гордячка. Вот и глядели оттого опричники волком.

И невдомек им было, что Черве и самой вся эта мужицкая жизнь претила. Душа у нее лежала к сарафанам да кокошникам. И красным сафьяновым сапожкам на каблучке, которые у нее пылились на самом дне сундука, дабы видом своим не травили душу.

По сердцу ей было прясть, ткать, шить и вышивать. Гобелены из-под ее руки выходили – загляденье! Она наузницей готовилась стать, собиралась ехать выучиваться в город-на-костях.

Но у батюшки такое лицо сделалось, когда она робко попыталась ему о том сказать… до сих пор припоминать страшно. Тогда она отложила (словно от сердца оторвала!) пяльцы и взялась за лук и ножи.

Оттого и о задачке, кою подкинула служивым: как угодить и ей, и князю, Черва не догадывалась. Она глядела на их кислые лица и видела лишь то, что привыкла всегда видеть в чужих глазах. Осуждение. За то, что была девкой.

В детстве она того не разумела. Только дулась и ревела, когда батюшка при виде ее поджимал губы и отворачивался. Это ей потом братья разъяснили, что от подаренной ему за победу в Сваре наложницы из Полярного княжества, арыси-ирбиса, князь Серысь мечтал иметь сына. Снежного барса.

А выродилась девка. Паче того рысь. Да не серая, а черная, что сажа. И мать при родах собой сгубила. Вот князь и взъярился.

Иной раз Черве сдавалось, что кабы не матушка, батюшка от нее избавился бы. Сиречь, мачеха, но Черва просто не могла себе позволить так неуважительно отзываться о княгине Нивянике Серысь. Та, украдкой мечтающая о дочери, приняла Черву, как родную.

Так чудно. Ее не любил родной отец и любила неродная мать.

– Добрый выстрел, Ваша милость, – вырывая ее из воспоминаний, поклонился в седле один из опричников.

Льстил, вестимо. Взаправду никто ее ни во что не ставит. Рысь внутри, привычная защищаться, прижала уши и, зашипев, выпустила когти.

– Поезжайте домой, Ваша милость. Приказ о вашем причислении к опричнине сегодня же будет на столе у Его светлости.

– Через удар колокола и не часом позже! – высокомерно приказала Черва и, гикнув, галопом направила Норова к городу.

Заснеженные поля сменились выселками с крепкими избушками, дымящими печными трубами. Выселки – крепостной стеной и теремами. Терема – княжескими палатами. Зрачки у Червы от света факелов на перекрестках расширились, и мир перестал быть серым.

Княжна спрыгнула на вымощенную досками мостовую и отвела вороного жеребца на конюшню. Кликнула своего конюха, наказала Норова добросовестно вычистить, вычесать, напоить и накормить и удалилась. Уверенная, что ее команду исполнят, ибо на конюха она нацепила поводок еще три лета назад, когда только у нее появился жеребец.

Еще она присвоила себе горничную и одну из кухарок. За что на нее немедля обозлилась вся дворовая свора. А все потому, что доселе они считали ее ближе к себе, к омегам, ведь она незаконнорожденная.

Черва тоже некогда так считала и оттого к прислуге была добра и человечна, не в пример батюшке, подчас грубого и жестокого. Предпочитала просить, а не приказывать. До тех пор, покуда чуть не почила, отравленная.

Горько было разочаровываться в тех, кого так опрометчиво посчитала приятелями. Зато поучительно. Оказалось, что милосердие подчас путают со слабостью. А за человеческое отношение благодарны отнюдь не все.

Тогда Черва, на первом в своей жизни поединке до смерти, разодрала глотку отравителя и доказала, что не слаба. А поелику черни так милее, общаться с ними стала единственно командами. И за проступки прощать перестала, воздавая отныне каждому по справедливости.