Преданные богам(и) (СИ)

Намордники, полутьма и шепотки в княжьем тереме. Заиндевевшие, припорошенные снегом, подранные тела на мостовых. Оборудованные на скорую руку странноприимные дома-богадельни и полки стрельцов и опричников на улицах. Красная, позорная краска на дверях домов берсерков, поднятые на вилы «рогатые» волхвы, жертвы на капищах и оскверненные идолы Луноликой богини.

Бешеные на цепи в будках, да в собачьих намордниках. Стаи оголодавших хищников, некогда бывших людьми.

Несть числа бедам, что принесла порча Вёха на живой и мертвой воде. А Ганьке под силу ее снять. Ценой своей жизни… или свободы воли. Ведь распахни она душу ворожбе, не останется у нее иных желаний, окромя как морочить, глазить, порчи наводить, да проклятиями выворотней создавать.

Замах, удар, звон, каменная крошка.

Ей на макушку привычным жестом опустилась ладонь, нежно потрепав по засалившимся в дороге волосам. Она хлюпнула носом и блаженно прикрыла глаза, с щенячьим восторгом принимая ласку. Будь у нее внутренний зверь, завиляла бы хвостом из стороны в сторону.

– Он может у тебя появиться.

Кто? Хвост? Она распахнула глаза и через плечо озадаченно покосилась на Истинного. От красы утонченного лица, окаймленного длинными темными волосами с белыми кончиками, тотчас захватило дух.

– И хвост, и звериные нюх, слух и зрение, – он неискренне-участливо и слегка насмешливо улыбнулся, блеснув клыками.

Но янтарные глаза с вертикальной щелью зрачка неотрывно наблюдали за Бронцем и Гармалой. И таилось в них что-то схожее с эмоцией от их с Ганькой встречи в цирке Укротителя. Что-то схожее с озлобленностью и страхом загнанного в угол зверя.

– Ты еще не осознала, родная? – он наконец взглянул на нее, и все подозрения тотчас вымелись из ее головы. – Коли ты согласишься стать ворожеей, я смогу снять с тебя проклятие Безликого бога, коим он оберегал тебя от внимания всех межеумных заложников дремучих предрассудков. Ты перестанешь быть безликой, Ганя.

У нее появится внутренний зверь? И сила звериная? А, главное, так недостающая ей чуйка, то самое «самосохранение», по отсутствию у нее которого так убивался Гармала?

Замах, удар, звон, каменная крошка.

Перестанет она прочих оборотней бояться. Перестанет трястись осиновым листом под каждым излишне внимательным взглядом. Перестанет мазь с мужицкими феромонами втирать, перестанет цеплять накладку под штаны, перестанет грудь до боли утягивать. Станет самой собой.

Самой собой, загрызенной, обглоданной совестью за то, что как последняя шавка на случке продалась возбраняемой ворожбе за одно только то, чтоб быть как все, не выделяться, да не отличаться от толпы мышей серых.

Но кто бы только знал, как угнетает ее эта безликая ущербность… Накось-выкуси! Коли ей Истинный сказал, что она вся из себя такая великодушная, то малодушничать не время и не место! Ганька всю жизнь мечтала хоть в чем-то походить на оборотней! А ежели уж чем арыси, берендеи, волколаки и яломишты схожи, так это преданностью! Ганька по рождению варрах, пусть и безликая! Негоже ей предавать свои убеждения, своих соратников да покровительницу свою, богиню-Луну!

Стоило только ей об этом подумать, как Червика вдруг нетерпеливо сжала кулаки, капризно топнула ногой и, вложив всю свою превеликую волю, скомандовала:

– Разрубите этот треклятый науз немедленно!

Замах, удар, треск, звон, мученический вой… и тишина.

Все ошеломленно, не до конца веря в успех, вытаращились на треснувший пополам науз, обмякший в расщелине, как и положено тряпице. Вокруг сверкали кусочки дамасской стали – со звоном разлетевшийся на осколки бердыш Бронца. Вёх, взвывший, словно от боли, исчез.

Багулка обессиленно опустилась на пол, свернувшись, как змея кольцами. Гармала устало оперся о посох-палицу, ссутулившись. Одолен недобро, с подозрением зыркнул на неизменившуюся купель с целебной водой.

Бронец потрогал намордник, убеждаясь, что именно благодаря ему не смог противиться приказу девки, и обернулся к Червике. Голубые глаза потемнели, хищно полыхнув, как у зверя во время гона. Грубое лицо прорезал восторженный оскал.

– Ух и умеешь же ты хвосты выкручивать, моя барышня-богатырша!

Княжна отбросила толстенные черные косы за спину, фыркнула и вздернула нос, мол, ей не привыкать держать всех в ежовых рукавицах. Но Ганька заметила, что щеки у нее полыхнули, аки маков цвет. Надо же, эта высокомерная гордячка смущаться приучена! А с каких это пор, к слову, Бронец ее «своею» кличет?

Горец, пожирая княжну глазами, повел плечами, словно в куяке ему стало тесно, и протянул руку поднявшемуся с колен Одолену.

– Подай-ка сюда живую водицу, сударь волхв!

Гармала безошибочно перехватил Одолена за кисть, укоряюще вперив слепые бельма в Бронца.

– Волкодавы собой не жертвуют, собрат!

Эдакое волнение в обычно скупом на чувства голосе Гармалы было редкостью. Ганька его слыхала лишь дважды: когда ее выворотень подрал, да когда ее в цирк Укротителя затащили. Должно быть, все волкодавы друг другу побратимы взаправду, а не только на словах.