Преданный

ППЦ склонился ко мне, когда я поднял его пальто и разогнулся из своей жопоцеловальной позиции, и сказал, так чтобы его услышали только мы с вышибалой-эсхатологом: пошел на хуй.

Спасибо, ответил я, сказав, хоть и случайно, единственное, что смогло его заткнуть, – впрочем, приятно было видеть, как он, нахмурившись, фыркнул и ушел, не выдавив из себя даже какого-нибудь «пожалуйста». Может быть, он подумал, что я иронизирую, однако я говорил очень, очень искренне. Я был благодарен ППЦ за честность, с которой он сказал вслух именно то, что колонизаторы всегда думали о колонизированных ими людях, по крайней мере когда встречались с ними лицом к лицу. Несмотря на весь официоз, на всю эту риторику про la mission civilisatrice, на самом-то деле они нас в худшем случае ненавидели, а в лучшем – считали ниже себя, и мы могли надеяться на равенство, только превратив себя в их копии. Копируя походку ППЦ, я проследовал за ним в салон, где господа общались друг с другом, пока их обслуживали трое гномов, таскавших туда-сюда с кухни подносы с мужскими напитками и затейливыми, похожими на миниатюрные натюрморты закусками. На каждом был тот же смехотворный восточный наряд, что и на Вошке, за одним исключением – из-за желтых кушаков торчали изогнутые ножи, которые, как я подозревал, не были просто реквизитом. У Дылды, Злюки и Вонючки при себе будут только настоящие ножи.

Наш развеселый народ питал склонность к ярким и метким прозвищам, прозвав, например, меня Ублюдком или даже лучше того – Больным Ублюдком. Но все-таки кто из нас больной – я или неизвестный хозяин этой сказочной квартиры, человек своеобразнейших вкусов, который у себя над камином повесил картину с изображением обнаженной японской женщины из более классических времен, с которой совокупляется осьминог? Женщина лежит зажмурившись, запрокинув голову, а он тычет в нее своими щупальцами. Или она? Гендерно-неопределенные выпуклые глаза осьминога торчат меж женских бедер, голова застыла в позе, которую я очень хорошо помню.

Хокусай, пробормотал Ронин, прервав свой светский обход.

Я уже курнул гашиша, поэтому краски картины и переливы джаза пристали к моему телу и разуму липкими присосками, не хуже щупалец осьминога.

Они, конечно, совсем отмороженные, эти японцы, задумчиво сказал Ронин. За это я их и люблю!

Он пошел дальше, решив, что меня затрясло из-за этой извращенской картины, но на самом деле меня трясло, потому что моя вторая по величине эрогенная зона – память – оживилась при воспоминании о моей незабываемой одноразовой стыковке с самым неожиданным партнером, выпотрошенным, беззащитным и безымянным кальмаром, которого моя мать приберегала к ужину.

Моя работа заключалась в том, чтобы обходить гостей с подносом тикового дерева, на котором был разложен товар: сигареты с табаком, сигареты с гашишем и лекарство, чье бесформенное белое тело, необходимое, как сахар, возлежало в золотой чаше. Я предлагал желающим отведать его господам по маленькой фарфоровой ложечке, никто не отказался от угощения. Гномы появлялись и исчезали, шампанское текло рекой, квартет жег, жег, и залпы французского раздавались с такой частотой, что я не успевал все понимать. Наконец Ронин вышел к камину, встал под картиной Хокусая и попросил минуточку внимания. Квартет перестал играть, гномы попрятались по углам, и все повернулись к Ронину.

Господа, я вас приветствую! – воскликнул он. Благодарю, что почтили своим присутствием эту наивосхитительнейшую вечеринку. Вы, господа, все искатели приключений, как и я – француз, рожденный на индокитайской земле, как и те из вас, что родились не здесь, а в Алжире, Марокко или Новой Каледонии. И сегодня нас собрала здесь наша любовь ко всему иностранному, наша страсть ко всему экзотическому. Господа, мы удовлетворим и утолим вашу страсть этой ночью из тысячи и одной ночи! Позвольте вам представить самых блистательных девушек Парижа, которые прибыли сюда со всех концов света!