Преданный

В его бессмысленной улыбке не прибавилось смысла, пока я, по-английски, sotto voce, расписывал ему «Рай». Я представлял себя таким, каким он видит меня, и для этого мне нужно было представить ППЦ, собрав его из деталек, которые я узнал от тетки и вычитал в газетах. Какой-то его предок принимал участие во всех знаменательных исторических событиях республики и всякий раз стоял за правое дело, то есть за левое – от штурма Бастилии до стояния на баррикадах вместе с участниками Парижской коммуны. Его дед вместе с Золя решительно выступил в защиту Дрейфуса. Его отец, лидер коммунистической партии, раскритиковал колонизацию Индокитая и участвовал в Сопротивлении. ППЦ был идеологически пожиже, этакий розé-социалист по сравнению с отцовским кабернетным коммунизмом. Он был не так революционно настроен, как доктор Мао или юристка-анархистка, однако и он швырялся булыжниками и получил свою порцию слезоточивого газа в мае 1968-го, хотя к тому времени его студенческие деньки в Сорбонне уже остались в прошлом. Еще он скандировал имя Хо Ши Мина, размахивая сразу и флагом Национального фронта освобождения, и красной книжицей Мао. В 1970-х его революционный энтузиазм вызрел в прагматичную выборную левизну, он встал на путь исправления, женившись на молодой женщине из богатой либеральной семьи, сколотившей состояние на мыле. У него было все, так что же он мог увидеть во мне, кроме человека, преданного не тем идеям?

Я был человечком, говорившим на иммигрантской версии его языка, языка страны, вобравшей в себя все лучшее из двух миров: прошлого, в котором она была имперской державой и грабила страны послабее под дулом пистолета, и настоящего, в котором она больше не была имперской державой и ей не надо было разбираться со всякими надоедливыми пустяками вроде москитов, малярии, общественного негодования и революций. Моим единственным преимуществом было то, что я говорил по-английски, или, точнее выражаясь, по-американски. Yippee! Yahoo! Yankees! Американский по-прежнему оставался имперским языком, а ППЦ, хоть и от всей души критиковал американский империализм, но втайне тосковал по французскому империализму, как тосковали о нем почти все французы внутри своего нутра, в сердцевинке своих сердец, в лаврах своего Лувра. Конечно, для антиимпериалиста лучше всего жить в империи, где можно пользоваться всеми благами империализма и при этом праведно против него восставать, как это часто бывало в Соединенных Штатах, но французы тут были на втором месте: антиимпериалист мог пожить в бывшей империи. Таким образом, ППЦ, слушая мой американский, слышал и язык американского империализма, и слабеющее эхо утраченного французского империализма. Я ему не нравился, но я делал именно то, что от ничтожества вроде меня и ожидалось, – взывал к его низменной природе, заманивая его в рай. Я уже просек, что он за человек, когда тетка рассказала мне, что он приставал ко всем ее привлекательным подругам. Ужас какой, сказал я, а она равнодушно ответила: он же француз. Несмотря на все свои недостатки, я никогда не изменял любовницам и не пытался соблазнить их подруг. Я верил в преданность, даже если эта преданность длилась не больше ночи. Преданность была принципом, а у ППЦ таких принципов не было.

Интересно, пробормотал он, – вокруг нас по-прежнему бурлила вечеринка. «Рай», говорите. Может, мы с вами когда-нибудь туда съездим. Наведаемся в это… интересное местечко.

Затем ППЦ ушел, но наживку он проглотил, Ронин был прав. ППЦ не станет покупать товар у меня напрямую, но его страсть к товару другого рода тянула его к прекрасным незнакомкам, к будоражащей новизне их обнаженной юности. То был другой тип кайфа, пусть и недолгого, но означавшего, что этой страсти можно предаваться гораздо чаще. Признаюсь, меня и самого такие вещи по-прежнему интересуют, но не весь я с собой согласен. Я сказал себе, что мне трудно сосредоточиться – еще бы не трудно, когда в уши тебе шепчет хор покойников, а стоит посмотреть в зеркало, как из-за плеча выглядывает коммунистическая шпионка. Делать нечего, оставалось только не смотреть в зеркало.