Преданный

Это он, сказал я, быстро прячась за сиденье Ронина, как будто бы я не был замаскирован. В сером пальто. Лё Ков Бой ударил по тормозам, я отлетел от сиденья Ронина и повалился на бок, рядом матерился Бон, которого тоже отшвырнуло в сторону, хотя у него и хватило ума вцепиться в ручку двери. Обретя равновесие, он откатил раздвижную дверь, за которой лежал я, и выскочил на улицу. Я сел и поймал непонимающий взгляд Моны Лизы, который, будучи профессиональным гангстером, вообще-то должен был сразу все понять. Бон приобнял Мону Лизу, крепко прижавшись к нему – по-братски или по-дружески, как оно казалось со стороны, чтобы на самом деле незаметно упереть дуло П-38 ему в бок, и пока Мона Лиза, застыв на месте, решал, то ли ему стоять, то ли бежать, а Бон командовал по-французски – Allez! Dans le camion! – я выскочил из фургона, кинулся на шею Моне Лизе и, уткнув свой револьвер, который вообще-то был его револьвером, ему в другой бок, стал подталкивать его к фургону. Он заорал, но тут перебравшийся в кузов Ронин схватил его за лацканы и затащил внутрь. Хватай тележку, сказал Ронин, Бон запрыгнул в фургон, а я обернулся, чтобы сделать то, что мне и велели. Хватая тележку, я увидел дядьку в бежевом плаще, старого и скрюченного, как запятая, который с криком выскочил из подъезда рядом. Едва увидев его, я машинально подумал: араб. А что увидел он, точнее, кого? Уж точно не азиата, не желтокожего, ведь я был замаскирован. Нет, он увидел мою общечеловеческую сущность, пылающий свет моей неопровержимой личности, которая, пробившись сквозь абажур моей кожи, материализовалась в последнем выкрикнутом им слове: а ну стой, ублюдок!

Через полчаса мы въехали в очередной серый окраинный мир товарных складов, который не был ни чревом, ни даже подчеревком Парижа, ни его пупком и не подмышкой, а скорее щелкой промеж его ягодиц, местом, куда особо не заглядывают и о котором даже не вспоминают. Эта влажная, прелая щель, возможно, была тем самым бездушным районом, где Мона Лиза держал меня в плену, но я никогда не видел тот район при свете дня, а потому не мог сказать точно.

Забудь, где находится это место, сказал Лё Ков Бой, остановившись возле серого склада, у которого не было ни названия, ни какой-либо индивидуальности и чей внешний вид был таким же блеклым, как и небо.

Тащите его, сказал Ронин, ткнув пальцем в Мону Лизу, которому связали за спиной руки и накинули мешок на голову.

Мы с Боном сняли наши маскировочные наряды, засунули их обратно в мусорный мешок и снова надели собственную одежду. Затем мы, все четверо, повели Мону Лизу куда-то в самые глубины склада, мимо поддонов, на которых стояли башни из ящиков с надписью «КОФЕ», а навстречу нам из конторы вышли два гнома в комбинезонах, масках и защитных очках.

А они что будут делать? – спросил я.

Фургон перекрашивать, ответил Лё Ков Бой. «Братья Кит» уже в прошлом. В желтый покрасят.

Из конторы мы попали в кладовку, а из кладовки – в другую комнату, пустую, темную, гулкую, где было достаточно прохладно и для хранения вина, и для пыток. От толчка Лё Ков Боя Мона Лиза распластался на бетонном полу, в свете единственной потолочной лампы – на этой минималистичной сцене хоть сейчас можно было ставить какую-нибудь авангардистскую драму вроде тех, что пишет Сэмюэл Беккет, который, кстати, и так садист, потому что обожает пытать зрителей. Я видел «Счастливые дни» и «В ожидании Годо» в постановке театрального факультета Оксидентал-колледжа и остался в полном замешательстве. Что там происходило? Ничего! Но если ничего, то почему я до сих пор не мог забыть эти пьесы?

Обернувшись, Ронин подмигнул мне и прошептал «мы его для тебя разогреем» и громко добавил: снимите с него капюшон.

Почему они всегда говорят «капюшон», хотя чаще всего это самый обычный мешок? И сколько я видел таких пленников с замотанными головами, которые слепо тыкались в разные стороны, или, как вот теперь, дрожа, лежали на полу? Заставив Мону Лизу раздеться, Ронин и Лё Ков Бой принялись за дело, пустив в ход и кулаки, и ноги, цепи и биты, а вместе с ними – и плохие стихи Лё Ков Боя, изредка прерываясь, чтобы перекусить и выпить пива. Мы с Боном стояли, привалившись к стене, сидели на корточках, потом на полу, курили и смотрели.

Знаешь, о чем я жалею? – спросил Бон.

О чем? – спросил я.

Что я не смогу проделать то же самое с человеком без лица.

У меня, человека с планом, на этот раз плана никакого не было. Я надел свои туфли от «Бруно Мальи» и принялся было обдумывать, как бы так спасти Мана и уберечь свою тайну от Бона, но от мыслей меня отвлекал Мона Лиза, который хрипел, стонал, дергался, крутился, умолял, орал и всхлипывал, пока Ронин и Лё Ков Бой матерились, глумились, смеялись, шутили, гоготали и снимали этапы своей работы на «Полароид». Когда Мона Лиза наконец потерял сознание и я снова услышал свои мысли, Лё Ков Бой вытер пот со лба, кровь с кулаков и сказал: ну все, теперь ты.

Что – я? – спросил я, хоть и знал что.