Преданный и проданный

С пригорка степь над излучиной Днепра казалась грудой разворошённых углей — они местами едва теплились, места дружно и весело горели, а кое-где к темнеющему небу вздымились языки пламени, над лиманом стояло зарево. Суворов сидел рядом с Прохором на козлах и жадно глядел на это великолепие.

— Ишь раскочегарил, чёрт одноглазый, — бормотал он. — И поди сыщи его в круге адовом.

— Найдём, Александр Васильевич, где больше огня, туда и поедем.

По сторонам дороги попадались костры — люди у землянок варили еду, сидели кучками, кто-то дремал. Ближе к Днепру начались порядки домов-мазанок, в общем, город.

Естественно, строящийся Херсон пока ещё не шёл вровень со старыми губернскими городами, а являл собой скорее эмбрион, хотя, как чуть позже отмечал Сегюр, при въезде царицы здесь уже были «ровные улицы».

Пробираясь по городу-лагерю, бричка выкатила прямо к кузне — обширному навесу с несколькими горнами. Вздыхали мехи, ярилось голубое пламя, ухали молоты, тонко позванивали ручники — указчики мастеров.

— Загибай покруче, якорь куём, а не лопату, — донеслось сквозь стук.

— А ну взяли, взяли... Быстрей, в чан... И-эх!..

Раздалось пронзительное шипение, масло фыркнуло, принимая раскалённый металл. Кони, напугавшись, рванули и понесли, сбившись с дороги под гору.

— Держись, вашсиясь!.. — заорал Прохор.

Кони бились в насевших хомутах, но всё же постепенно умерили бег и вскоре выкатили на более-менее ровную площадку, освещённую громадным костром.

— Стой! Куды прёшь, раззява! — заорали на разные голоса, на дышле повис солдат.

— Понесли, вишь... Как проехать к его светлости князю Потёмкину? Суворова везу.

— Здравия желаю, Александр Васильевич! — Солдат вытянулся. — А чего к нему ехать, вот он, подрядчика материт...

Легко перепрыгивая через брёвна, доски, шабашки, его сиятельство приблизился к его светлости и попал, можно сказать, в самую крутоярь.

— Ты что ж, мать твою волк поял, привёз? — костерил Потёмкин сдернувшего картуз не то майора, не то полковника. — Мне не гробы, мне боевые корабли надо ладить, а ты сосну припёр! Ну, сколочу я из твоих досок брандеришко на одну атаку, а мне фрегаты потребны. Дуб должен был поставить и деньгу взял... Сосновый фрегат турок ятаганом проткнёт, мать твою волк поял! Верно говорю?

— Так оно... ваша светлость... как, значит...

— А ты, адмирал, чего молчишь? — накинулся он на моряка с капитанскими знаками отличия. — Тебе плевать. Или хочешь, как Алёшка Орлов, до боя половину кораблей потопить, расползутся, как хреновые лапти... Ну, Ушаков?

— Так мне и брандера надобны, Григорий Александрович.

— Выгораживаешь бестию, добрым хочешь быть? Нет уж, язви тебя в душу, коль деньги огрёб, давай товар! Или, думаешь, на одноглазого попал, он не углядит, как Россию грабят? Петров!

— Я здесь, ваша светлость.

— В подвал мерзавца, в кандалы и в Сибирь на веки вечные... Чинов и званий лишить!

Солдаты схватили бедолагу.

— Вашсиясь!.. — заорал он, но, сопровождаемый стражами, исчез в темноте.

Потёмкин вроде и не слышал крика обречённого, повернулся к высвеченному боку корабля, коему смолили днище. Узрев заступившего дорогу Суворова, обрадовался, сжал лапищами тщедушное тело генерала.

— Александр Васильевич! Заждались! Ну, слава Богу, прибыл...

— Что так строг нынче?

— Одному спустишь, сотни красть начнут, Россию растянут по ёлочке, по палочке... Думаешь, в радость душегубство? Но дело огромное, а жулье лезет, как тараканы на сахар. Ты где остановился?

— Прямо с дороги кони сюда вынесли. Они, вишь, здешнего хозяина чуют.

Потёмкин захохотал.

— О, старый льстец! Моим гостем будешь. Давай лишь на часок к богомазам забежим. Церковь Святой Троицы ставим, чтоб к приезду матушки освятить, как раз на Троицу и ждём её сюда.

Прохор, чертыхаясь и спотыкаясь о хлам, выводил лошадей на дорогу.

Они стояли посреди светящегося белизной, голубенью и позолотой храма. Роспись тоже была почти окончена, золотильщики отделывали иконостас. Но идущее от византийской традиции великолепие и пышность не могли убить наивную чистоту живописи, вобравшей в себя и несмелую тихость бледных российских рассветов нежного севера, и хрусткую прохладу домотканых льняных полотен, и росную свежесть молодых трав. Художник в полной мере постиг красу голубца, напоминающего о сини цветущих льнов, тиши берёзовых рощ, подернутых утренним туманом, кисейную прозрачность далей. Даже лики святых были потянуты прохладной дымкой, и была в них не земная плоть, а небесная одухотворённость.

Суворов, оглядев это великолепие, оживлённое сотнями свечей — богомазы затребовали чуть не дневного сияния в храме, — преклонил колена и стал класть кресты, шепча молитву.

— Не освящён пока храм, Александр Васильевич, — тихо сказал Потёмкин.

— Красота сама — святость.

— Истинно говоришь. Захотелось мне в края сии неистовые принести скромность нашей северной Руси, охладить пыл беспощадный солнца Тавриды... Матти, — позвал он соратника, прилепившегося с кистью к лику святого, — возгласим нашу любимую...

Матти прокашлялся и начал, притушив поначалу неудержимую силу баса ладонью, а потом открываясь всё более и более: