Преданный и проданный

— Двадцать пять горячих чок в чок, сам считал. Только это не наш беглый повар. Это француз.

Кисловский, с трудом поднимая веки, спросил:

— Какой ещё француз?

— Вы ж давеча обвещали газетой, что требуется повар взамен сбежавшего Гаврюшки. Вот этот и явился.

Кисловский сразу протрезвел.

— Месье?.. Пардон, о месье, пардон...

Француз, поняв, что перед ним наконец появился человек, с которым можно объясниться, разразился гневной речью, в которой Гришке пару раз послышалось явно не французское словосочетание «твою мать».

Кисловский понял, что разгневанный француз ославит его на всю Москву, а то, чего доброго, и жалобу подаст.

— Пардон... пардон... — пытался он остановить словоизвержение темпераментного иноземца, но француз сверкал очами, дёргался и говорил, говорил. Тогда потерявший терпение хозяин гаркнул: — Молчи! — Тот осёкся на полуслове.

— Садись, плиз. — Кисловский показал на кресло.

— Садис, садис! — истерично выкрикнул француз. — Как садис? Как? — Он попробовал коснуться рукой места, на котором сидят, и завопил не своим голосом.

Тьфу, из головы вон, — махнул рукой Кисловский. Подойдя к письменному столу, он выдвинул ящичек, сгрёб горсть золотых. — На, месье, пардон, ошибочка вышла.

— Моё? — Француз ошалело смотрел на золото.

— Твоё, твоё... А то раззвонишь на всю Москву...

Француз ловко пересчитал монеты, и они мгновенно исчезли, будто и не было, упал на колени и приник к руке Кисловского.

— О, мои дье! Мерси, мерси. Спасибо. О, месьё...

— Да ладно уж, чего там... Давай-ка выпьем мировую.

Француз единым духом осушил кубок и, пятясь, заторопился к выходу, не переставая кланяться. Кисловский мотнул головой вслед:

— Боится, чтоб не передумал! Колдовская сила в золоте, а? И то, гад, за двадцать пять горячих годовое жалованье получил и даже более того... Вишь, племянник, иной раз задницей схлопочешь больше, чем головой. Смекай! Так на чём мы с тобой остановились?

Вздохнув, Гришка взял в руки книгу.

6

Гриц посмотрел в окно: Розум спускался с яблони. Глянул на дядюшку — спит. Гришка вышел из библиотеки и побежал на задний двор. Розум сидел на заборе и коротко, словно созывая голубей, посвистывал, но Гришка знал: его подзывает.

Взобрался на забор, сел рядом. Тимошка, будто и не видя, грыз румяное яблоко. Гришка сглотнул.

— Дай и мне.

— Нету.

— Брешешь, ишь кафтан вздулся, за пазуху набил. Есть.

— Да не про вашу честь. — Тимоха жадно запустил зубы в румяное чудо.

Гришка усмехнулся:

— Нету так нету, а я-то хотел тебе...

— Что?

— Нет, не буду. — Гришка соскочил вниз. Тимошка — следом.

— Что, а, Гришечка?

— Чудо хотел показать. Да, вишь, жадным чудо не даётся.

— Бери, бери сколько хочешь. — Тимошка распустил подвязку кафтана, яблоки посыпались на траву. Но Гришка даже отвернулся. — А хочешь, дуль наберу, ох и сладкие...

— Ну, ладно, ежели дуль, то... — Он подтянул дружка вплотную: — Звёзды хочешь увидеть, вот прямо сейчас?

— Звёзды днём не бывают...

— Идём. — Гришка повёл Тимоху в глубину двора к колодцу. — Садись на бадью.

— Сдурел?

— Как опущу тебя вниз, подыми глаза к небу, увидишь звёзды.

— А ты сам?

— Я сколь раз лазил...

— Да ну?

— Ну да ну — в лоханке тону. Лезь.

Скрипнул журавель, и нечёсаная Тимошкина чуприна ухнула во тьму. И надо же было именно в эту минуту конюху подвести пару лошадей к водопою. Он перехватил шест повыше Тришкиных рук.

— Дай-ка, барин, я сам. У меня ловчее пойдёт.

— Да нет, Антипка, я уж...

— Дай, дай, мне мигом надо, барин запряжку ждёт. — Конюх, оглядываясь на дом, стал быстро опускать шест. Вместе с плеском от удара бадьи о воду из колодца послышался дикий крик. Перепуганный конюх попытался дать деру, но, споткнувшись о долблёное корыто, кувырнулся и, отбегая на карачках, бормотал:

— Свят, свят...

А Гришка, натужась что есть силы, перебирал руками шест и орал вглубь:

— Держись, Тимошка! — Оглянувшись на конюха, крикнул: — Подмоги!

Бедный мужик вторично кинулся прочь, когда над срубом показались красные, как куриные лапы, руки мальчишки и рыжая встрёпанная чуприна.

Гришку пороли не на конюшне, а в кабинете дядюшки. Парень был хоть и мал годами, да чертовски увёртлив и силён. Двое мужиков еле справлялись, а сёк тот же, что и француза, кучер, но на сей раз согласно дворянскому кодексу чести — не снимая штанов с наказуемого. Гришка после экзекуции молча лежал, отвернувшись к стене. Кисловский потрепал его кудри:

— Не серчай, Гринь, это я детство из тебя выколачивал. А ну как сорвался бы парнишка да утоп? Грех на всю жизнь. Наперёд думай, а потом делай. О, слышь, дружок орёт, секут, видать, по-чёрному. Насчёт колодца надоумил кто или сам дошёл?

— Книжки читать надо, дяденька, — хмуро посоветовал Гришка.

— Вот и ушлю тебя на той неделе в пансион, там уж начитаешься годков за пять. Самое лучшее заведение в Москве, и языкам обучат, и музыке, и рисованию...

— Мне музыка ваша ни к чему, — огрызнулся племяш.

— Ну, тогда в полк. Ростом ты здоровый, лет на двенадцать тянешь, ружжо удержишь...

— Лучше уж в пансион. — Гришка, охнув, повернулся лицом к Кисловскому, но глядел по-прежнему хмуро.