Преданный и проданный

— Господа мужики! — Жёсткий баритон Григория перекрыл нестройный мужичий ор. — Я, Григорий Александрович Потёмкин, и моя матушка, ваша владетельница Дарья Васильевна Потёмкина, вдова майора, благодарим вас за то, что соизволили прийти поздравить нас со светлым праздником Святой Троицы. Да возвеличится имя Господа Бога, да пребудет во веки веков с нами благоволение Отца, и Сына, и Святого Духа... Да пребудет с нами любовь Матери Божией, Пресвятой и Преблагой Девы Марии... На колени!.. Помолимся, господа мужики!.. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй... — Григорий на колени не стал и, быстро кидая кресты, зорко вглядывался, а не пренебрёг ли кто молитвою, и, только убедившись, что никто порядка не нарушил, низко поклонился миру, сошёл с крыльца и тоже встал на колени. — Да простит нам Господь прегрешения наши, да простим мы в этот светлый день друг другу обиды и поношения, как простил Господь врагам своим. Аминь.

— Аминь, — прогудело ответно.

— Я не в обиде на вас за давешнее. Надо миром и в мире жить. Матушка моя в знак доброты и любви своей к вам, дети, жалует каждого чаркой вина из собственных рук... Матушка, вино и чарку... Да побыстрей! — Он ожёг её нетерпеливым взглядом. И, оборотись к мужикам, спросил невинным и елейным голоском: — У кого есть просьбы?

В притихшей толпе зашушукались, вперёд вышел ворон.

— Мы, милостивый пан, насчёт переписи... Негоже это, описывать всё. Скажите под крестом святым: может, подать какая или переселение? Так мы несогласные.

Григорий заулыбался.

— Ах, это, — это пустое. Под святым крестом клянусь, это для науки делалось. — Григорий трижды перекрестился размашисто, не торопясь. — А для полного успокоения вашего тут же при вас книги эти сожгу... Санечка, Никишка, подсоберите лучины да полешек малых, снесите под дуб. Костёр наладим... И книгу тащи...

— Откушайте, люди добрые. — Дарья Васильевна сошла с крыльца, неся четверть водки, чарку, хлеб да соль.

Мужики пригладили усы, скинули шапки и чинно, один за другим, потянулись к барской благодати.

Потёмкин выдирал из книги листы один за другим и кидал в огонь. Захмелевшие мужики радостно улыбались и, уже не обращая внимания ни на барыню, ни на барина, выясняли между собой что-то своё, четверть и чарка ходили по рукам. Кто-то запел, его поддержали, и толпа потекла к деревне.

— Ну, а мне, матушка? — засмеялся Григорий.

— Идём в дом, я всё приготовила. — Глаза Дарьи Васильевны лучились благодарностью и лаской.

— А я бы тут, под дубом...

Григорий сидел над костром, задумчиво глядя в огонь, на столике тускло отсвечивались полуштоф, чарка, тарелки с едой. Вдали, на лугу, в свете костров мелькали, попадая в свет, белые одежды женщин, слышался смех, доносились песни. И, как привет из детства, пришёл ласковый и неземной Анелин голос. Потёмкин поднялся, нетвёрдо шагая, двинулся к воротам. Что-то серое шевельнулось на завалинке. Санька, выпроставшись из-под рядна, которым укрывалась, сказала:

— Не ходите, дяденька Гриша, на игрище. Там нынче некрута гуляют, драка будет великая. Лучше скажите Никишке, чтоб за усадьбой смотрел, и пусть с ружьём...

— Ах ты, птаха малая, охранительница моя, не спишь? — Он присел рядом, привлёк к себе племянницу. Она прижалась к нему, да этак ловко, всем тельцем, слово и ждала объятия.

— Я подумала, худо одному...

— Худо, Санечка, худо...

— А я папочку, в кою травы складывали да цветы, припрятала. Другую подсунула, пустую.

— Ну и мудрая ты, разумница! — Григорий поцеловал её в щёчку, а она прямо-таки в струнку вытянулась от ласки.

— Можно на память оставлю?

— Можно. Надпишу даже.

— Спасибо. — Санечка совсем по-взрослому охватила шею Григория руками и поцеловала в губы.

Вспорхнула мотыльком и исчезла. Григорий поглядел вслед. Растроганно и задумчиво сказал:

— Ах ты, муха... Ну и муха малая. — Поднялся, пошёл к костру. Из цебра щедро полил водой и, глядя на белый дым, уходящий столбом в светлеющее небо, произнёс раздумчиво и серьёзно: — Прощай, наука!

Светало.

В наступающем утре всё слышался напев из детства.

Григорий сидел над потухшим костром. Спал? Грезил? Думал?

6

Сон и явь смешались в его сознании. Виделся ему то яростно-жизнелюбивый лик Амвросия, то некие разухабистые жёнки, то сурово выговаривающий дядька Кисловский, то бесстрастный и холодный Мелиссино, то весёлая Тимошкина образина...

Сплетались и расплетались женские и мужские руки, ноги, тела, пенилось вино в бокалах, с кроваво-красных кусков мяса капал сок. Гудел пьяный трактирный гомон, раздавались песни.

Придя в совершенную явь, он обнаружил себя в полутёмной избе на постели, рядом похрапывала какая-то то ли девица, то ли баба. Приподнявшись на локоть, он спросил:

— Это ты... Глаша?

Она, лениво пошевелившись, приоткрыла глаза.

— Я Даша, Глаша с тобой вчерась была.

Потёмкин потряс головой.

— То есть как вчерась?

— А так, вчерась. Нынче с дружком твоим короткавым.

— Погоди, Глаш...

— Я Даша, не Глаша.

— Э, чёрт, напридумывали имён — Даша, Глаша, Клаша... Сказать: баба, и всё.

— То б и вовсе закрутился, барин. — Даша хохотнула, повернув щекастое лицо к Григорию.