Преданный и проданный

Саженях в десяти над кустами замаячили три мужичьи головы. Григорий шагнул к ним. Поняв, что дальше скрываться бессмысленно, мужики поднялись. Григорий внимательно осмотрел их. Один, белый как лунь, стоял, подпираясь кийком, и потирал темя ладонью, не то сгоняя пот, не то растирая нагретую солнцем лысину. Другой, чёрный и иссохший, головастый, будто ворон, глядел из-под мрачной поросли бровей и жевал губами. Подбородок имел бритый, руку клешнятую, натруженную, сжимавшую плечо третьего мужичка, малорослого, лохматого настолько, что и понять-то, где у него глаза, было почти невозможно.

— День добры, Панове хлопы, — затейливо обратился к ним Потёмкин, — у вас до меня дело есть?

— Я не хлоп, — утробным басом каркнул ворон. — Я шляхтич, проше пана.

— Так что же вы хотите, пан шляхтич?

— У нас... то есть так, как мы, значитца... разумеете, пан, — торопливо забормотал лысый.

— Пан Потёмкин, — представился Григорий.

— Так это вы, паночку наш, стал быть, Григорий Александрович, — донеслось из лохматого клубка, вздетого на гнутую крюком корягу, — а мы думали, проше пана, землемер якой... Ходить который день, и меряить, и меряить, и всё пиша, пиша, пиша...

— Так, так — хожу, меряю, пишу.

— А для якой причины? — каркнул ворон.

— Хочу всё, что есть, описать непременно точным образом, — балагурил Григорий, — чтоб в рай, на небо, переселить.

— Ага, ага, так, — поддакнул лысый, — и усадьбу панскую описываете?

— И усадьбу.

— Так её ж судейские давно описали, як есть докладне, — возразил клубок. — Или, может, недоучли чего?..

— Погоди, Хвиля, не встревай. — Ворон прокашлялся. — А с миром, с опчеством, значитца, насчёт переселения толковали?

— А что тут толковать, — всё веселился Григорий. — В рай не в ад, каждому захочется.

Лысый хихикнул.

— Вы, паночку барин, видать, весёлые... Только байки ваши пустые, как мы, значитца, — разумеете, пане, — шутковать непривычные. — Мужики переглянулись и, шагнув вперёд, сгрудились около Григория, вроде бы взяв его в круг. — Вы нам от и до скажите: на что перепись эта? Может, оно подать ещё какая, или продать хотите на вывод, или как?..

Григорий посерьёзнел.

— Вот что, Панове хлопы...

— Я шляхтич, — каркнул ворон.

— Шляхта и мужики, пшепрашем пана, — извинился Григорий, — покройте головы и идите своей дорогой. Я для науки описываю.

— Кака така наука? — взъелся ворон. — Мы учены-переучены, как наедут господа с бумагами да книгами, то последнюю свитку продавай, чтоб расплатиться...Нам никаких наук не требуется.

— Подите прэчь. — Григорий не случайно ввернул польское словцо: черти, пусть помнят, что с помещиком разговаривают.

— Ага, вот оно, — вроде бы даже обрадовался окрику лысый. — Гаркнул, ровно батюшка покойный, чтоб ему на том свете кислым икнулось... Мы пойдём, стало быть, мы пойдём... Только, это самое, пан барин, нас не обкрутишь соплей, мы сход сичас кликнем, миру доложим ваши сказочки-байки... Тогда погядим, проше пана. — Мужики подступили плотнее.

Трудно сказать, как бы развернулись события, но в это время из деревни донёсся истеричный бабий крик, его подхватили несколько голосов, и над Божьей благодатью поплыл разноголосый плач.

— Что там? — встрепенулся Григорий.

— Видать, Хведора Вышкова с войны привезли. Давеча говорили, увечным вертается, безглазым... Из ваших энтот, из господских...

Дома в Чижове, селеньице небольшом, стояли вразброс, каждый строился на отведённой паном земле, как Бог на душу положит, — один ладил дом по красной линии, другой, кто силой поменьше, прятал убожество фасада, ставя халупу боком к улице, третий таил кой-какую домушку в глубине надела, с основной дороги к нему и подъезда не видно было, только тропка вдоль межи. Редко-редко какой дом был крыт щепой, в основном стрехи были соломенные, а у некоторых вместо кровли сооружалось нечто вроде стога — и тепло, и за кормом для коровёнки далеко ходить не надо. Топились в основном по-чёрному, без дымоходов, оконца крохотные, дававшие света столько, чтоб ложку мимо рта не пронести, иные затянуты бычьим пузырём, а чаще всего на зиму их для тепла затыкали соломой. Заборы ставили всяк по-своему, но обязательно наперекосяк. Может быть, только одно было у всех — палисадники-цветники перед каждой усадьбой, и ещё при домах имелись, хоть в несколько деревьев, садики и ряды ульев.

Фёдор Вышковец, молодой ещё мужик в солдатском кивере, зелёном мундире, накладных буклях и белых штанах, заправленных в онучи и лапти, сидел посреди двора на колоде, строго выпрямившись — знай, мол, нас, солдат, и опершись руками на батожок. Руки-ноги у него были целы, да и сам весь как отлитый из пушечной меди — здоровяк, красавец, чистый и приветливый. На лице, неподвижном, как у истукана, улыбка, а вместо глаз — тёмные впадины. К борту мундира прикреплён медный крест. У ног солдата билась простоволосая молодка, причитая: