Предатель

В ЦДЛ с давних пор носу не казал — не потому, что не с кем было там встретиться, потрепаться, выпить рюмку, а просто по фактической невозможности пройти — писательского билета уж почти три года нет. Однако несколько дней назад позвонил Миша Крюков, сказал, что состоится вечер памяти Мандельштама (долго запрещали, потом позволили, потом сто раз откладывали; вот наконец должно произойти). Бронников договорился пойти с ним — в качестве гостя.

Встретились у дверей ЦДЛ, вошли.

Возле раздевалки шумела большая компания — Мятлицкий, Голицын, Кабаньков, Гаврилин, Горемыка — все люди с биографиями. При их появлении шумный разговор отчего-то стих. Крюков двинулся к ним, Бронников следом — с большинством был шапочно знаком, здоровался при встречах, раскланивался.

Вот тогда-то это и случилось.

— Здравствуйте, — сказал Бронников, протягивая руку, — собственно, безадресно протягивая, тому, кто первый ответно протянет свою.

Но Мятлицкий вдруг с железным цоканьем выставил вперед деревянную ногу и, по-арестантски сцепляя ладони за спиной, сказал жестко и насмешливо:

— А вот руки-то я вам, Герман Алексеевич, не подам!

Бронников оторопел; оставшаяся на весу ладонь заметно потяжелела.

— Что?

— Что слышали.

— Борис Порфирьич, вы что, собственно говоря, имеете в виду? — напряженно улыбаясь, спросил Бронников.

— А вот пусть на ваши вопросы Галина Борисовна отвечает, — сказал Мятлицкий, скалясь. — Кузина ваша!..

И, жестко громыхнув протезом, повернулся, отворачиваясь.

— Борис Порфирьич! Стойте! Вы меня в чем обвиняете?

— Вас не я, вас Колчин обвиняет! — ответил Мятлицкий, мельком оборачиваясь.

— Что?! Стойте! Вы что хотите сказать? Да постойте же вы, черт бы вас побрал!

Неумолимо громыхая палкой, Мятлицкий не оглядываясь уходил прочь.

— Обернитесь! Если вы честный человек — обернитесь!!!

Шагнул за угол.

— Значит, сам ты, сексот, с Галиной Борисовной знаешься! — заревел Бронников. — Вернись, двурушник!..

Графин давно опустел.

— Сволочи! — повторял Бронников, раз за разом скатываясь к концу. — Это Семен Семеныч пустил парашу… я точно знаю… А Мятлицкий мне, представляешь, говорит: Галина Борисовна пусть тебе на это ответит… дескать, мы-то знаем, кто Юрца заложил… и пошли в нижний буфет… Крюков потоптался — и тоже пошел… Извини, говорит, Гера… тебе, говорит, сегодня, может, лучше не спускаться?.. Хотел я ему по роже дать… да что уж, если кругом такое… такое делается.

* * *

Под утро прокатился гром, дождь шумно ударил по всклокоченной ветром листве, и Кира улыбнулась: зима прошла.

А раскрыла глаза, уже понимая, что цинковое ведро санитарки Шуры и должно так гулко греметь, валясь на бок… вовсе не гром никакой, не ливень.

— С утречком вас, Кира Васильевна, — сказала Шура, снова громыхая. — Снегу-то навалило! Снегу! Это куды ж такое! Октябрь не кончился!..

Кира села, подобрав ноги под пледом.

— Здравствуй, Шура… ой, проспала все на свете. Который час?

— Рано еще, восьмой, — ответила санитарка, бодро шваркая по полу тряпкой на швабре. — Нет еще никого, кроме дежурных.

Кира поднялась, сходила умыться, причесалась; позевывая, села к столу и набрала номер.

— Привет… проснулись?

— Просыпаемся, — сонно буркнул Гера. — Сейчас будить пойду. Ты как?

— Да нормально, — Кира пожала плечами. — Как обычно. Хотела Артему письмо написать — так и не собралась. Ну ладно… Снегу сколько навалило. Ты Лешкины сапоги вытащи, пожалуйста. Под шкафом лежат, внизу. И через дорогу осторожней. Скользко, наверное… Письма нет?

— Ну откуда, не смотрел же еще, — Бронников зевнул. — Ты как?

— Ничего, — Кира улыбнулась. — Переночевала.

— Ну хорошо, — сказал Бронников. Что-то зашуршало, захрустело в проводах — должно быть, он подошел к окну. — Ладно, что ж… Октябрь не кончился. Вот так, Кирюшка. Видишь — зима.

Положив трубку, она, умиротворенная разговором, еще минуточку постояла у окна, разнеженно дивясь тому, как бело и чисто выглядит теперь все на свете. Вздохнула и, чувствуя, как прокатывается по телу волна совсем уже утреннего, делового настроя, направилась к двери.

Начинался день.

Эпилог

Уже хоть и смутно, а все же памятны были лютые трехдневные холода перевала семьдесят восьмого в семьдесят девятый: в хрущевках промерзали встроенные в бетонные панели батареи отопления, лед рвал трубы, а потом и стены, обращая жилье лицом непосредственно к стихии, — и потому нынешние прогнозы синоптиков звучали устрашающе.

Но как ни грозили они северным ветром, высоким давлением и хрустальной погодой, как ни пугали усилением морозов до аномальных величин, а все же зима вышла влажной и сумеречной.

● Москва, 12 марта 1985 г.

Казалось, на Москву по самые брови надвинули тяжелую сырую шапку — ни глаз поднять, ни башкой потрясти; комья бурого, перемешанного с дорожной слякотью снега на обочинах; с неба сыплется — тоже влажное, тяжелое, тающее, клонящее голые ветви унылых деревьев.

Немного знобило; сырость лезла в рукава пальто, неприятно щекотала шею. Поправил шарф, поднял воротник.