Предательство в Неаполе

Мы с синьорой Мальдини сидим перед телевизором по крайней мере с полчаса. Будто смотрим серию послематчевых пенальти в финале Кубка мира по футболу между Англией и Италией: взгляды пристальные, лица насупленные, сосредоточенные. Камеры переводят объективы с Алессандро на обвиняемых, потом на Сонино, сидящего в глубине белой комнаты, в тюремной робе, руки в наручниках. Не знаю, кто у них там, на ТВ, отвечает за изображение, но на Сонино камера задерживается. Фигура одинокая, выразительная. Чем-то похож на киношного узника, эдакий сильно стилизованный голливудский образ или, может, даже точнее, убийца в камере смертников, описанный Фрэнсисом Бэконом: в нем безжизненность потустороннего мира, которая одновременно выдает его внутреннее состояние. Несмотря на обилие иных сюжетов, предлагаемых переполненным залом суда, где девять молодых людей доведены до отчаяния ожиданием решения своей судьбы, одиночество Сонино в белой комнате — самый зрелищный кадр.

Алессандро что-то читает по бумажке. Слов я не понимаю, а выражение его лица ни о чем не говорит. Обвиняемые, однако, возбуждены до крайности. Меньше всех нервничает Саварезе. Он выискивает глазами кого-то в зале суда, сжимая и разжимая пальцы рук, ухватившихся за прутья клетки. Ему хочется, чтобы все это поскорее кончилось. Так близко и отчетливо я его еще не видел. На сестру свою он похож мало. Нет в его облике мягкости Джованны. И в отличие от близнецов Саварезе осмотрителен: мужчина, а не мальчик. Он не особенно симпатичен, но природная проницательность, так покорившая Алессандро, различима на его лице. От этого Саварезе выглядит более порядочным гражданином, чем остальные. Это подразумевает наличие здравого рассудка. Скорее расчетливость, нежели слепую жадность. Уж не это ли ненавидит Сонино в Саварезе — врожденную широту натуры, превосходящую его собственное мифотворчество и упование на харизму?

Время от времени я поворачиваюсь к синьоре Мальдини со словами: «Что происходит?» Та не отрывается от телеэкрана. Никак не пойму, почему ее так интересует это дело. В данный момент, очевидно, телевизор смотрят все неаполитанцы. Если о расследовании взахлеб кричат газеты, а судебный процесс передают по телевизору вживую, значит, оно того стоит. Встаю, иду в спальню и выхожу на балкончик. Семейство напротив, как и мы, не отрывает глаз от экрана. Возвращаюсь и сажусь на свое место. Алессандро говорит уже больше часа. Замечаю, как синьора Мальдини слегка подалась вперед. Камера скользит по лицам за решеткой. Голос Алессандро звучит напыщенно. Не читает ли он приговор? Как мне кажется, я смогу понять слова «не виновен» по-итальянски. А вот насчет «виновен» я не уверен. Считаю как бы само собой разумеющимся, что в ход пойдут именно эти термины. Жаль, вчера не спросил Алессандро. Теперь камера показывает его. У него в руках лист бумаги. Судья обращается к суду, не удостоив подсудимых даже мимолетным взглядом. Это хорошо. Синьора Мальдини вытянулась в струнку и прикрыла руками рот. Она даже слегка отвернулась от телевизора, словно в стремлении не пропустить ни единой мелочи, обращая к динамикам то ухо, что слышит получше. И ведь надо же: я делаюто же самое и ни бельмеса не понимаю. Жду реакции зрителей — каким бы ни был приговор. Я слегка раздосадован, что сам не могу быть в зале, хотя страсти на галерее для публики готовы вспыхнуть всегда. Семьи заключенных еще не появлялись на экране. Думаю, их покажут, когда вынесут приговор. Интересно, здесь ли Джованна?

После очередного спича синьора Мальдини ахает, вскакивает и бежит на кухню, гортанно причитая: «Madonna mia, mama mia!» — а затем разражается длинной молитвенной тирадой на итальянском, понять которую я не в силах. Приговор вынесен, и синьоре Мальдини он показался ужасным. Но что это? Сонино встает со стула и, шаркая скованными ногами, пропадает из кадра. Когда же камера наконец обращается к обвиняемым, я ничего не вижу, кроме толпы. Алессандро уже покинул зал суда.

— Что произошло? — спрашиваю я, отлично понимая, что чуда не произойдет и синьора Мальдини не заговорит вдруг по-английски. Впрочем, неаполитанский язык жестов чего-то да стоит. Она подпирает костяшками пальцев подбородок, потом рывком выбрасывает их вперед с горделивым и надменным презрением, произнося всего два слова: «Savarese innocente».[68]

Момент потрясающий. Жест ее полон глубокого смысла: вызывающе надменный и в то же время преисполненный мщения, да и фраза произнесена с такой сильной иронией, как будто слово «innocente» означает непоправимую вину.