Предчувствие

Деду моему Ванецкины хоромы по барабану были. Он таким образом, конечно, не выражался, но рассказывал о том ночном своем приключении обстоятельно, а уже про Ванецку говорил почему-то не слишком охотно, хотя тот при свете дня, бывало, частенько заглядывал к деду махорочки скрутить да за жисть поговорить, международное положение обсудить, а если есть повод, то и бражки кружечку алюминиевую пропустить, но чтобы никто из деревенских не заметил его пьющего и не подумал про него чего плохого. Деда он считал очень грамотным человеком, хотя и без того вся деревня его уважала.

– Да знал я его сызмальства, как был шалопаем, таким и остался, – пояснил мне дед. – Бесы попутали, ясное дело, это он после войны партейным стал, как колхозы у нас открывать стали. По избам ходили и в каждый хлев заглядывали, считали животину, каждую яблоньку записали и куст смородины, лошадей забрали у всех, на конюшню колхозную заперли, а ночью кто-то подпалил миляжек. Я, конечно, тушил пожарище – до неба сполохи вздымались. А тогда и дал Ванецке в ухо, отведя его культурно за угол. Ведь там и наш Орленок был забран и угорел с другими, а спасти не всех успели. Так Ванецка этот с приезжими по дворам и ходил, но бригадиром его на деревню нашу не поставили.

Дед мой не любил краснопятых, так он всех коммунистов называл, и рассказывал про них впечатления далеко не самые приятные.

– Когда пришли краснопятые и власть их настала, то и спортилась жизнь у народа деревенского, – деда при словах этих провел ладонью от макушки своей и через лоб, глаза, нос и до подбородка – через все лицо, так что жест его и означал полную безнадегу, значит, облом для всякого работящего и в простоте деревенской по-псковски смиренного.

– И что же, никак Ванецка этот сам бесом был?

– Куда там ему! – возразил мне дед. – Я же тебе говорю, короста, видать, давила его, он ведь самым маленьким по росту у нас был, карандышем таким, а тут повыпендриваться случай представился. Пока с краснопогонниками ходил и в кожанках еще пришлые были. А как те дальше по деревням бедокурить шли и в район сматывались, так любой мальчонка ему пенделя дать норовил, исподтишка хоть бы! А уж если из рогатки стрельнуть, так и по черепушке ему бывало, залетало.

Он мне частенько жалился и пытал: почему это его в людях никто не жалует? А я ему как есть объяснение давал, что в другом бы месте такого гаденыша, как он, давно бы голыми руками и без рукавиц даже, не побрезговали, придушили бы, да вот в Потемках народ легкий, к буйству испокон веков неодобрительный и прощать всякого привыкший.

– А что же случилось у тебя с ним тогда?

– Это, Колюха, я и сам до сих пор путем не разберусь. Да, а что заговорили-то, иду, значит, чего уже только не повидал и стерпения всякого сколько вынес, вот как раз мимо Ванецки коммуниста… А его хоромы у Филатенковых сбоку. Смотрю, лампа как бы горит у Ванецки, на стол выставлена, и какие-то тени там, мужики не мужики, но точно не наши, не деревенские. Какое мне дело?! Думаю, пойду-ка я мимо сам по себе. А у Ванецки, гляжу, калитка открыта – и что такое? Стоят как бы двое, ну прямо тебе часовые! Я на всякий случай к каштану что через дорогу, прижался, поглядываю. А там, у Ванецки, расхаживают эти, значит, туда-сюда. Хлопают чего-то дверьми, шебуршат да громко так, нахально. «Никак обыск?» – подумал было. Вот и допрыгался Игоша! Это у него фамилия – Игошин, так его и прозывали раньше Игошкой. А время-то, Колюх, не комиссарское уже. Давно уже не стало комиссаров, никто по избам кроме Степки-бригадира не ходит, да и тот лишь по утрам спозаранку стучит в окна кнутом, в поле вызывает, чтоб трудодни шли отрабатывать колхозные. Ночь-то вся еще впереди, а у Игошки что-то ищут, а самого, небось, под арест возьмут. Думаю, а где же у них кавалерия или на чем это они прибыли? «Виллис», может, где за кустами стоит? Смотрю я дальше. Ба! Ведут кого-то в рубахе и на босу ногу. Через огород, значит, и как раз от Филатенковых. Как сурьезнее посмотрел, а это Ульяну, почтальоншу нашу, ведут, как на расстрел!

– Ну, деда, ты мне кино какое-то рассказываешь, как про неуловимых мстителей. Скажи, что сочиняешь?

В этой части повесть моего деда уж слишком мне показалась нарочитой и как-то не в потемкинском стиле. Про колдунов и ведьм, про чертей и чудеса, сколько помню, всякий человек в деревне что-нибудь знал, а вот про боевые действия и классовую борьбу никто ничего не помнил.

– Дык я и сам, тебе говорю, такого же мнения! – продолжил дед никак не смущенный, а еще и с большим жаром.

– А ты, может быть, мне про что-то другое рассказываешь? Сбился или нет, перепутал нечаянно?

– Я? – дед опять пристально посмотрел на меня, пожал плечами.

– А что ты так смотришь? – переспросил я дедушку, заметив его ко мне внимательность и какие-то размышления.

– Да вот, смотрю… Смышленый ты у нас, Колюха! Молодец! Человеком вырастишь!

– Коммунистом что ли?

– Тьфу на тебя! Чур-чур! – дед чуть было не перекрестил меня тогда.