Предчувствие беды. Книга 1

К счастью для семьи, Николай Карлович имел о жизни понятия простые и ясные. На границах его мира стояли, как сторожевые башни, старомодные, впитанные частью от немецких протестантских предков, частью привитые в Морском кадетском корпусе понятия Чести, Долга, Семьи и Собственности – именно в таком порядке. Порядок был важен и столь же незыблем, как достоинство карт в колоде: король старше дамы, а дама старше валета, и ничего тут не поделаешь – а в игры, в которых старше всех шестерка, порядочному человеку играть ни к чему. Собственностью можно было, по убеждению дедушки Клауса, пожертвовать ради семьи, семьей – ради долга и так далее, но не наоборот: честь, к примеру, в жертву собственности и даже семье ну никак не приносилась. Вот и все модные в начале века революционные идеи он воспринимал как бы в переводе на этот свой простой и ясный язык, и призывы все поделить, разрушить до основания или всем как один умереть в борьбе читал – как позже выяснилось, совершенно правильно – как призывы к грабежам, убийствам и бунтам, а в бунтах и методах их подавления Николай Карлович понимал толк еще со времен службы сначала на Балтике, мичманом, а потом на Тихоокеанском флоте.

На Тихом океане он начинал младшим офицером, потом старшим помощником, а затем и командиром эсминца «Верный», акварельный рисунок которого в светлой буковой рамке и под стеклом всегда возил с собой и упрямо вешал на стену любого жилища, в которое забрасывала его судьба, – будь то палата владивостокского военного госпиталя, петербургская квартира или констанцское «шато», как называл он с усмешкой купленный им довольно-таки порядочный домик в этом пограничном немецко-швейцарском городке. Городок стоял на перешейке между двумя озерами, и граница между Германией и Швейцарией проходила прямо по одной из улиц, так и называвшейся – Пограничная. «Шато» располагалось на немецкой стороне, на западном берегу Боденского озера, в окружении высоких буков – не так чтобы парк, но дом закрывали. От ворот до государственной границы было минут десять пешком – это Николаю Карловичу, с палкой и на протезе, а кто помоложе – добегал и за пять. Удачно выбрал дедушка Клаус место, удачно. Будто предвидел, как оно обернется. А скорее всего, и правда предвидел. На прямые вопросы отвечал, что предчувствие.

* * *

Когда началась Великая война, как ее тогда называли, не помышляя, что могут быть войны страшнее, дед аккуратно и не спеша закрыл дом плотными дубовыми ставнями, запер все двери, и внутренние, и внешние, нанял авто и с небольшим багажом, поваром и Мадлен… Доходя до Мадлен, материнский рассказ до того ясный и четкий становился как-то сбивчив, и Андрей так никогда и не сумел добиться подробностей. Ну да, была у деда какая-то Мадлен, как же без Мадлен, не старый же еще человек, пятьдесят с небольшим ему тогда было, никак нельзя без Мадлен, померла вроде бы молодой году в двадцать пятом… Так вот, погрузившись в авто, дед торжественно переехал в швейцарскую половину города, на южный берег Целлерского озера, в домик поменьше, предусмотрительно купленный им незадолго до начала войны и рачительно сдававшийся, пока не был нужен, какой-то немолодой французской паре (он – Жорж, она – Люсиль) за вполне умеренную плату. А деньги свои дед Николай Карлович и без того всегда держал в Швейцарии, немецким банкам стойко не доверяя, хотя и бывшие соотечественники, а может, именно поэтому. И потекла опять все та же размеренная жизнь – с поваром, с Мадлен, с акварелькой «Верного» в буковой рамке над столом в кабинете, и писал дедушка Клаус воспоминания о своей морской службе. Про войну же, будучи природным немцем и русским морским офицером, слышать ничего не желал, так как выбрать из двух своих половин совершенно был не способен, а занимать позицию объективную тоже не желал, будучи человеком страстным. И газет никаких, кроме биржевых ведомостей, в дом категорически не допускал.