Предчувствие любви

Пономарев, соглашаясь, кивнул головой и тут же задал майору вопрос, который, что называется, вертелся на языке и у меня.

— Товарищ командир, — солидно начал он и замялся, подбирая слова: — А почему вы… ну, так говорили тогда, в училище?

— Что вы имеете в виду? — пытливо взглянул на него комэск.

— Да насчет того, чтоб сюда не ехать, — вынужден был прямо сказать Валентин.

— А-а, — лукаво усмехнулся Филатов. — Да просто правды от вас не скрывал. Чтобы не приезжали те, у кого нервишки шалят. А то иной романтик, не прослужив здесь и года, начинает засыпать начальство рапортами о переводе в более подходящий климат. Но вы-то, полагаю, не из таких. Зря, что ли, о вас уже в газетах пишут?!

Майор засмеялся, а нам все равно было приятно узнать, что он читал статью о нашем решении. Каждый из нас готов был еще и еще раз подтвердить, что мы добивались направления именно сюда и драпать отсюда не собираемся. Наша мечта — служить здесь, только здесь и больше нигде.

Валентин так и заявил. И еще на всякий случай с хитринкой добавил:

— Лишь бы скорее начать летать!

Как хотелось получить обнадеживающий ответ: на днях. А еще лучше — твердый: завтра! Но комэск не отозвался. Может, не уловил в словах Валентина вопросительной интонации? Или не расслышал?

Под ногами слишком громко скрипел снег…

Нашими апартаментами оказалась небольшая комната в длинном одноэтажном здании с террасой и скамеечками у входа.

— Стиль — «баракко», — определил Пономарев.

— И это летная гостиница! — покачал головой Шатохин. — Уж лучше бы в клубе остаться.

— А вы что, рассчитывали на отдельные номера? — поддразнил Зубарев. — Тогда пишите рапорт о переводе. Аргумент будет веским: «Требуем люксы!..»

— Ничего, товарищи летчики, — улыбнулся Филатов. — Пока поживете здесь, а там посмотрим. Кто женится, — он взглянул на Валентина, будто заранее знал, кто женится первым, — квартиру получит. А для холостяков скоро новая гостиница будет — весной строить начнем. И вообще через несколько лет наш военный городок не узнаешь.

Нам нравилось, что командир с подчеркнутым уважением называет нас летчиками. Нравились его добрые глаза, спокойный голос, мягкая, чуть ироническая усмешка. Он говорил, и легче становилось на душе, и не такой уж казенной выглядела скромная мебель, и даже сама Крымда не казалась столь угрюмой, как при первом взгляде на нее.

В дверь постучали. Вошел запыхавшийся Рябков.

— Товарищ майор! Вас срочно вызывают в штаб. Я на машине…

Дежурный по части был явно чем-то взволнован. Что ж, служба есть служба. И все-таки командир, прежде чем уйти, снова повернулся к нам:

— Столовую видели, шагайте туда сами. После завтрака — ко мне.

Они ушли, а мы начали устраиваться в нашей — теперь уже по-настоящему нашей! — комнате.

Зубарев сразу же облюбовал правый угол около окна. Над кроватью он повесил портрет Чкалова, на тумбочку, застеленную белой салфеткой, положил стопку книг, поставил фотографию отца в самодельной плексигласовой рамочке. Отец был в довоенной гимнастерке с двумя «кубарями» на отложном воротнике. Николай очень дорожил этим, единственным у него, снимком.

Шатохин долго осматривался, недовольно сопел к вздыхал. Потом вдруг сердито ткнул кулаком в одеяло, пробуя, мягка ли постель, и пренебрежительно скривил губы.

Бросив на него насмешливый взгляд, Валентин задом прыгнул на койку, поерзал на пружинящей сетке и подмигнул:

— Перина! Можно приглашать любую принцессу.

И тут же вскочил, забегал от стены к стене по узкому проходу, как бы измеряя свободное пространство шагами.

Неуемный! Ему и минуты не усидеть на месте — вечно надо куда-то спешить, мчаться, что-то предпринимать. И походка у него стремительная, размашистая, будто он не ходит, а летает, разрезая воздух своим гибким, упругим телом.

— Сколько можно ковыряться? А ну… Валентин не договорил. За окном внезапно возник какой-то протяжный, отвратительно ноющий вой. Набирая силу, он становился все более нестерпимо пронзительным. Что такое? Сирена?

В гостинице, как холостые выстрелы, захлопали двери, послышался гулкий топот множества ног.

— Что случилось? — Пономарев выглянул в коридор.

— Тревога! — отвечали ему. — Боевая тревога! Тревоги, чаще всего ночью, бывали и в училище.

Но они объявлялись иначе. Дежурный колошматил железным билом в подвешенный рельс, но сирена не выла. Мы уже привыкли к тому, что тревоги были учебными. А тут сразу повеяло чем-то по-настоящему грозным. Невольно вспомнились и газетные сообщения об испытаниях ядерного оружия за рубежом, и случайно прослушанная враждебная радиопередача, и карта с обозначенными на ней чужими военными базами, и накал страстей в холодной войне. Холодная-то рна холодная, да долго ли до горячей! Государственная граница — рядом…

Было не по себе еще и оттого, что мы, по существу, оказались как бы вне боевого строя.

— Та-ак! — озадаченно протянул Пономарев. — С корабля — на бал. Ну, что ж, вперед! Нужны мы там или не нужны, но отсиживаться в норе… Я не суслик!

— «Я, я, я»! — передразнил Зубарев.

— Не мешало бы пожевать, — ляпнул некстати Шатохин.

— Обжора! Мы же недавно ели, — пристыдил его Зуб.