Предчувствие «шестой волны»

— Прямо кирпичом?

— Очень даже в духе, — сказал Миша. — И с объективной стороны дела я принимаю этот кирпич и радуюсь этому кирпичу, как положено. Ну а с субъективной стороны — поверишь ли ты? — я плакал полночи.

— Почему же не поверю, — по-тихому сказал Гутэнтак. — Очень даже поверю. С объективной стороны я скажу, что тебя оттянуло на порыдать, а с субъективной мне и самому плохо. Это нормально, это пройдёт. Объективная сторона со временем побеждает.

Он принялся осторожно строить ряд из восьми белых пешек.

— Если бы ты снял малиновый крестик, мы могли бы отметить это событие, — осторожно предложил Миша.

— С объективной стороны или с субъективной?

— С субъективной, конечно, — сказал Миша.

— Да ну, — отмахнулся Гутэнтак, водружая ферзя. — Ты ведь знаешь, у меня склонность к алкоголизму. Я ведь не дурью маюсь.

— Ну хорошо, — сказал Миша. — Нет так нет.

Они молчали. Гутэнтак расставлял фигуры, а затем принялся за чёрное воинство. У ладьи были отколоты зубчики: три года назад ею соревновались на меткость, швыряя в мусорную корзину.

— Как твоя литературная работа? — спросил Миша.

— Знаешь, я многое пересмотрел. Я решил написать коротко, но с приёмом.

— С чем?

— Ты можешь посмотреть.

Он поднялся, включил компьютер. Монитор мигнул, высветился чёрным и голубым, возникла картинка. Гутэнтак, осторожно пощёлкивая, дошёл до каталога личных текстов.

— Работа немного незакончена, — сказал он. — Но я объясню. Это как бы фантастический рассказ. Суть в том, в какое время и где совершается действие. Причём если я не объясню, никто не поймёт, что это за мир. Взята полная ирреальность. Но в этом ирреальном мире взят настолько ирреальный сюжет, что для нас всё покажется не просто реальным, а сверхреальным, то есть пошлым в своей обыденности. Ирреальность, умноженная на ирреальность, на выходе даёт нам обыденность.

— И где всё происходит?

— Время действия — семнадцатое октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года, событие творится в России. — с наслаждением объяснил Гутэнтак. — Лучше не придумаешь.

— Учитывая, что мы живём в эту осень и в этом чудесном месте, то у тебя совершенно ирреальный мир. Я поздравляю.

Миша клоунски раскланялся.

— Видишь ли, я беру не наш мир. Представь себе, что линия истории раздваивается. До какого-то момента всё совпадает, а затем начинаются разные вещи. В том мире также было Куликово поле и первопечатники, Ленин и Гитлер. Была вторая мировая и коммунизм. Но где-то в тысяча девятьсот восьмидесятом году какая-то деталь не сцепилась. Или даже в семидесятом, шестидесятом — я точно не знаю. Не было Лиги, манифеста, Мартовской Бучи, национального императива и введения института консулов. Не было всех эдиктов, за которые шли умирать первые оформленные. Наконец, никто не додумался до программ спецобразования. Вот такой совершенно удивительный мир, где ничего не было.

— Что же там сейчас: пятилетки, колхозы, ЦК КПСС?

— Не совсем, кое-какие реформы происходили даже у них. Так себе, разная чушь: замена социализма на капитализм, введение либеральных норм, частная собственность, свобода печати. Нет, конечно, это не ерунда, это очень сильно, в нашем мире всё тоже начиналось с этого. Но, конечно, это малоинтересно рядом с теми вещами, которые параллельно начали твориться у нас.

— И ты описываешь эту либерал-фантастику?

— Нет, — ответил Гутэнтак. — Такая задача была бы слишком простой, такой сюжет пользован. Почитай книги, там такого мусора завались. Я занимаюсь чуть более интересным — как ни странно, я описываю наш мир. Действие происходит здесь. Однако главный герой находится всё-таки там, в либерал-фантастике.

— Кто он?

— Слава богу, я не имею о нём понятия. В этой ирреальности номер два он может быть кто угодно, в тексте он всё равно ни разу не появляется. Появляется только его сознание. Оно занимается тем, что в меру скромных возможностей пытается описать наш мир. Два нюанса: возможности действительно средние, вряд ли там талант Набокова или Джойса, однако его представление о нашем мире такое же совершенное, как у тебя или у меня. Как будто он днём обретается у себя, а ночами заглядывает к нам и всё видит. И вот он хочет на конечном участке текста описать бесконечные нюансы нашего мира. Представление-то полное, но текст, в отличие от мира, всегда конечен. И вот он пишет, в меру скромных возможностей. Пытается передать наш мир, у него не получается, он стонет, скрипит зубами, но он пытается — невзирая на уровень, он всё-таки художник. И вот текст, который он может выжать из себя, и есть мой текст, без единой правки и дополнения от себя. Посмотри.

В белом окне возникли чёрные буковки.

— Оформи его, Миша, — предложил Гутэнтак.

— Лады.

Он углубился в чтение, бил по клавиатуре и усмехался с каждой страницей:

— Правдивое жизнеописание Михаила Шаунова и Йозефа Меншикова?