Предчувствие «шестой волны»

«Всё, хватит, — я потряс головой. — Забираю пакет и ухожу. Пусть Ида делает что хочет: пинает, пытает, убивает. К чёрту». Протянув руку, я схватил пакет, потащил к себе, но тот неожиданно лопнул, и на лёд выкатилась рация.

Она стремительно вращалась вокруг своей оси, как при дурацкой игре в «бутылочку». Вращалась долго, старательно, а я всё не мог отвести от неё взгляд и не мог заставить себя ещё раз, в последний раз, посмотреть на Женю, хотя к шуршанию рации добавился новый, ужасно неприятный звук — звук капающей воды.

В лесу истошно закричали.

Рустам!

Сунув в карман рацию, я вскочил на ноги и, оскальзываясь и падая, побежал к лесу. За спиной с новой силой принялись фехтовать — быстрее стучали палки, тяжелее дышали бойцы, выкладываясь в полную силу. Пропустить удар, опозориться — означает погибнуть. Но сама гибель — начало нового понимания жизни. Её незамысловатости, простоты.

Последний удар, и слабейший с хрустом, с долгим, свистящим выдохом падает на горячий лёд. Затихает.

Деревья мелькали перед глазами, а Рустам всё кричал и кричал. Долго, с хрипотцой, переходя порою не то на смех, не то на плач. Куда бы я ни поворачивал, голос всё время был впереди — вон за той группкой деревьев, стоящих как бы особняком, на небольшой полянке; за этим чёрным холмом (сугробом?), загораживающим почти весь обзор; сразу за вырубкой, разрезающей лес на две далеко не равные части, — поэтому я просто бежал.

Когда деревья расступились во второй раз, я очутился на заснеженном поле. Влево и вправо уходило ровное серое полотно с редкими волчьими и мышиными следами, которые станут видны только днём, если он всё-таки наступит.

Я остановился и прислушался: тишина. Ни криков, ни ветра, ни скрипа сосен. Словно и не было ничего, а лесная прогулка — результат чрезмерного употребления мха. Не зря говорят: «Ты будто мха наелся», — имея в виду безрассудные, необдуманные поступки… Нет, полная чепуха. Никогда бы не стал есть эту дрянь.

Ноги двинулись сами собой. Я равнодушно наблюдал за подпрыгивающими в такт ходьбе верхушками деревьев, зависшими над полем облаками. В голове звучал задаваемый ногами ритм, и, чтобы не сбиться, я начал монотонно бубнить, используя бессмысленные слова, не так давно подсказанные соснами. Затем в поле зрения появились столбы с натянутыми проводами, и я пошёл, стараясь не упускать из виду этот ориентир, всё так же бормоча, согревая дыханием морозный воздух. Столбы, как назло, были ужасно похожи друг на друга, точно торчащие из земли палки, на которых дрались поверженные мальчишки, лежавшие теперь под ними. Я шёл, высоко задрав голову, и посмеивался над глупыми, наивными мальчишками, над возомнившими себя чёрт знает кем соснами, над судорожно цепляющимися за небо облаками, над несуществующим дедом с его драгоценным урожаем, надо всем подряд, лишь бы не смеяться над собой, бредущим навстречу давно умолкнувшему эху.

О калитку я больно ударился подбородком и чуть не упал. Деревня — понял почти сразу. Ржавая сетка шла поперёк поля (просеки, просеки — прояснилось в голове), а единственная калитка располагалась недалеко от линии электропередач.

Я схватился за ручку, толкнул дверцу, но она не поддалась. Навалился плечом, ещё раз — безрезультатно. Замка нет и никогда не было, значит, примёрзла. Тогда, встав поудобней, я изо всех сил ударил ногой. Калитка с отвратительным лязгом ушла назад всего на десять-пятнадцать сантиметров, на снег посыпались мелкие кусочки ржавчины. Только после четвёртого удара получилось расширить проход и пролезть на другую сторону.

То, что деревня изменилась, я понял с первого взгляда. Улицы были заметены снегом — лёгким и рыхлым сверху, скрипучим и слежавшимся снизу, — и казалось, не то что машины, люди не появлялись здесь как минимум несколько месяцев, а то и несколько лет.

Я шёл и смотрел на разросшиеся яблоневые деревья, старательно зажимающие в кольцо полуразвалившиеся дома, на тёмные окна, провалившиеся крыши, перевёрнутые трактора, — пока не наткнулся взглядом на Женин «гольф». Покорёженный ржавый каркас его стоял там, где Женя припарковал новенький сияющий «фольксваген» цвета «металлик», строго-настрого запретив всем даже дотрагиваться до обшивки.

Повернувшись к машине спиной, я раскинул в стороны руки и, глубоко вдохнув, повалился назад. Падать было страшно приятно: снег подхватывал нежно и бережно, как перина. Он подбрасывал вверх и снова ловил, пробирался за шиворот. Смешно, подумал я, неимоверно смешно. Разве есть в мире что-либо забавнее этого? Обязательно приведу сюда Иду, и мы вместе будем падать в снег — спиной, лицом, кувырком. Ей непременно понравится. Если же нет, она станет врать, что ей нравится, врать, врать, врать… и она привыкнет. Привыкнет! Я сам почти привык, хотя этот долбаный снег уже набился за пазуху, и тело дрожит от нестерпимого холода, и рация бьёт под ребро при каждом новом падении навзничь… Рация…

Я вытащил из кармана чёрную коробочку и нажал на кнопку.

— Алло, — тотчас ответила Ида. — Алло, кто это?

— Ида, — засмеялся я. — Ида, дорогая.