Предчувствие «шестой волны»

Я замолкаю, не решаясь выговорить то, что уже крутится на языке. Это нелепо. Это странно и страшно. Может быть, я совсем свихнулся. Может быть, свихнулся не я, а весь остальной мир. Впрочем, последнее хотя и более замечательно, но менее вероятно.

— Знаешь, как смешно: за все эти четыре года я так и не смог заставить себя поверить, что люди умирают по-настоящему…

Она тут же откликается:

— Это легко понять. Ты всегда был мальчишкой, играющим в игрушки. И остаёшься таким, несмотря на весь твой опыт. Знаешь, я тебя за это даже уважаю.

Я молчу, потому что ответа на такое быть не может.

Просто не может.

Да, конечно. Я играю. В Троянскую войну. Хотя нет, я путаю: в Троянскую войну играли солдаты главнокомандующего Объединёнными десантными силами лорда Агамемнона. А мы сейчас играем в другую войну — Мировую. Это куда интереснее. Наверное, мой знакомый мальчик по прозвищу Ахилл был бы рад такой большой игре.

Кажется, я действительно схожу с ума.

Эта мысль приносит некоторое облегчение. Как же всё-таки здорово было бы сойти с ума, свихнуться, — и не в качестве фигуры речи, а по-настоящему. Чтобы связали, надели смирительную рубашку. Заперли в одиночную камеру для буйных. Чтобы не пришлось больше играть во все эти проклятые игры. Ведь с сумасшедшего — совсем другой спрос…

Слишком это хорошо, чтобы сбыться.

К тому же здесь, в Империи, камер для буйных нет. Здесь сумасшедших просто убивают.

Так что не стоит и мечтать.

А для самоубийства есть более эффективные способы. Например, девятимиллиметровый «оскар».

Или Саксонский фронт.

Если верить штабистам. Первая дивизия генерала Сергеева уже оттуда снялась и сейчас пробивается на юг — то есть на соединение с нами.

Похоже, мы всё-таки хотим жить. Интересно, зачем?

Хеттские львы слепо уставились на меня с подставки лампы. От них веет Азией. Доминирующим континентом, на котором пока всё спокойно.

Ведь век ещё только бронзовый…

Железный век начнётся утром — со звонком будильника, который поставлен на четыре тридцать.

Я решаюсь.

— Ладно. Раз уж я мальчишка, я скажу тебе ещё кое-что — совершенно мальчишеское…

Она чуть поворачивается и смотрит на меня с лёгким любопытством — и с обычным спокойствием. Она понимает, что речь идёт вовсе не о признании в любви.

Всяческие признания — это ступень, которую мы уже переросли… так, впрочем, и не ступив на неё. И тем не менее — да. Переросли. Взявшись сейчас выяснять, кто из нас кого больше любит или не любит, мы стали бы похожи на детей, ссорящихся из-за конфетного фантика.

Такие пустяки.

И с этой мыслью подкатывает страх.

Вполне, однако, терпимый страх. Не такой, как под обстрелом или под дождём бомб с пикирующих бомбардировщиков. И не такой, как в стойке «смирно» перед блок-фюрером, готовящимся ударить тебя по морде железным кулаком. И даже не такой, как в момент принятия решения, которое должно переломить всю твою земную судьбу…

Право же: на этот раз случился сущий пустяк.

Просто мои чувства перестали быть человеческими.

Просто я перестаю быть человеком.

Иными словами — начинаю превращаться в бога.

— Вечность — царство ребёнка, — говорю я вслух.

Ольга опять сразу понимает. Я уже привык, что она умеет сразу понимать даже очень неожиданные вещи.

— Хочешь сказать, что ты меня ненавидишь?

Вопрос попал в точку, признаю я про себя. Что ж, надо отвечать…

— Да.

Да.

Было бы нечестно это скрывать.

Ребёнок, сидящий во мне, не может простить, что его подразнили и не дали игрушку.

Поэтому я ненавижу тебя.

Но это не мешает мне тебя любить.

Какая я сволочь.

Впрочем, все боги — сволочи.

Да, я определённо схожу с ума. И последними остатками сознания понимаю, что собираюсь продолжать в том же духе.

Бездна расширяется, как граммофонная труба. Пространство Лобачевского.

А дальше — только молчание.

…Абсолютно не помню, произнёс я всё это вслух или нет. Знаю только, что Ольга меня поняла. Поняла — и даже не отшатнулась от отвращения. Впрочем, я, как обычно, хочу слишком многого…

Но и что сказать, она тоже не знала.

Слова нашёл я.

— Прости. По крайней мере, я был честен. И сделал всё, что мог.

Я мысленно повторяю свои слова, проверяя их на вес. Они совсем лёгкие и при щелчке отзываются не слишком гулким звоном, как грошовая жестянка.

— Мы оба сделали, что могли, — говорит Ольга с таким видом, словно она погружена в раздумье о чём-то постороннем. Я знаю, что это не так. Проходит ещё секунда, она поворачивает голову и смотрит на меня в упор — глаза в глаза. И я понимаю, что это сигнал к закрытию занавеса.

Сейчас будет сказана последняя фраза.

— Храни тебя Бог.

Спасибо, отвечаю я беззвучно, но так, что она понимает. Спасибо, и… Впрочем, достаточно. Вот теперь — уже и впрямь достаточно.

Меня вдруг охватывает чувство небывалого покоя.

Как будто после долгого утомительного пути лодка ткнулась в берег.

Берег.

Волны.

Только волны. Без облика, без времени, без цвета и шума. Они просто есть, и этого вполне достаточно.

Качайте меня, волны, какие вы ласковые, как с вами хорошо… — повторяю я очень долго.

И вдруг меня словно бьёт током. Я внезапно понимаю, с чем имею дело — и что сейчас будет.

Это не волны — это музыка в темпе адажио!