Предел прочности

Всякий раз, отправляясь на работу, я иду не к троллейбусу, что значительно ближе, а к автобусу, чтобы пройти мимо дома, в котором живет моя дочка Мила. Если дочка гуляет с бабушкой во дворе, то бежит ко мне, расставив руки. Ее порыв, будто полет, заставляет сжаться, замереть мое сердце. Я смотрю, нет ли чего на ее пути, чтобы не споткнулась, не упала. Подхватываю на руки, и она, повернувшись к бабушке, замирает, улыбающаяся и счастливая. «Папа! — радуется она. — К нам присол папа!»

Ей четвертый год, она мудра и правдива, как старуха. Однажды меня поразил ее ответ. Когда я спросил, кем она станет, когда вырастет, она тут же ответила: «Мила, когда вырастет, будет конфетницей. — И, помолчав, добавила: — Буду делать конфеты, потому что я их люблю».

Я похвалил ее, сказал, что лучше всего делать то, что любишь, что тебе по душе. И спросил у жены, кто научил ее так отвечать. «Никто, — сказала она, — сама придумала. Она вообще в последнее время делает большие успехи в своем развитии. Так что отсутствие папочки ничуть не сказывается на ее росте».

Это укол в мое сердце, лишнее напоминание, насколько они обходятся и дальше будут обходиться без меня. Я понимаю, что со временем могу для дочки стать не отцом, а всего лишь одним из миллиона мужчин, которого, в отличие от них, она почему-то называет папой.

Изменить что-либо в создавшемся положении я не могу. Но в глубине души надеюсь, что рано или поздно дочка поймет меня и в конце концов придет ко мне. Я тешу себя этой надеждой, хотя понимаю, что той близости с дочерью, которая закладывается в раннем детстве, у нас с ней никогда не будет.

Если мне случалось укладывать ее спать, я пел. Она прислушивалась к моему голосу, мелодии и словам. Я выбирал самые красивые, самые мелодичные песни. И замечал, что они, как правило, всегда грустные — будь то детские или взрослые. Внутренним чутьем я угадывал, что грустные песни по-особому сближают меня с дочерью, что в грустной песне больше души и понимания окружающего мира, чем в песнях динамичных, ритмических.

Дочка у меня быстро засыпала. Мама и бабушка разводили руками и удивлялись, как мне это удается. А я точно знал, что, меняя интонацию голоса и стараясь разговаривать с дочерью как со взрослым человеком, я вселял в нее спокойствие и уверенность в том, что окружающий мир прочен и устойчив.

Она закрывала глаза и погружалась в сон. Я пел тише и тише, пока не убеждался, что дочка спит и мое присутствие теперь не обязательно. Я выходил к жене и к ее матери и с огорчением начинал понимать, что разговаривать нам не о чем, что единственный предмет разговора — дочь — отсутствует, и, чтобы не тяготиться молчанием, уходил. Моя дочь как будто принадлежала не мне. Часто, держа ее на руках, я думал: «Моя и не моя». Эта мысль подчеркивала всю безысходность нашего положения, открывала пропасть, разделяющую нас с дочерью, но прежде всего с женой. Для того чтобы мне быть с дочерью, нужно быть с женой. А это не нужно ни мне, ни ей. Наш брак обречен, потому что никаких совместных путей у нас с женой не существует.

Оставалось одно — запретить себе думать всерьез о семье и только к дочери относиться по-отцовски, то есть быть ей другом и помощником, пока она растет и нуждается в моей помощи. И по возможности влиять на жену, чтобы она не напрягала дочку сделаться вундеркиндом, а старалась воспитать ее нормальным, здоровым ребенком с глубинным пониманием всего, что ее окружает, и развитыми чувствами. Пускай у нее на первом месте будут доброта и щедрость, а потом знания, увлечения, страсти.

«Наша дочка пошла раньше других детей!» — гордилась мать. «Да, потому что меньше болела», — отвечал я. «Наша дочка говорит лучше других детей, даже тех, кто намного старше!» «Ничего особенного, говорить не значит думать», — отвечал я, подавляя в себе радость, схожую с радостью матери. «Наша дочка соображает лучше многих взрослых…» «И правильно делает, — говорил я. — Многие взрослые вообще не соображают. Так что ничего удивительного…»

Такие разговоры не огорчали, но и не радовали меня. В словах жены я не видел ничего, кроме личного тщеславия. Ее не устраивало то, что могла наша дочка в соответствии с ее возрастом, ей хотелось, чтобы она превышала свои возможности и ставила рекорды. Как если бы какие-то родители ждали, что их трехлетний ребенок поднимет штангу весом в сто килограммов. И не только ждали, но и понуждали его к этому.

Я приносил деньги. Больше того, что положено, если бы это были алименты. Иногда жена отказывалась, говорила, что ей достаточно и меньшего, но я настаивал: «Я даю дочке, ей нужны витамины и фрукты…»