Предел прочности

В огромном зале оказалось много свободных мест. Пахнет тушеным мясом с луком и кетчупом. Сцена пуста, длинный зал похож на станцию метро, только со столами и стульями.

Сели у стены, недалеко от лестницы наверх, по которой спускалась молодая официантка. Деревянные ступеньки узкой лестницы поскрипывали под ее прочными ногами.

Я воспринимал юную, трогательную Улю как милость Фортуны, которая обычно скупится на подарки для меня. Но кажется, что-то изменилось в настроении самой популярной богини. Она сбросила с глаз повязку, увидела, какой я сдержанный в желаниях человек, и, накренив свой наполненный счастьем и удачами рог, уронила несколько радостей и мне. Приезд мамы, звонок редактора, теперь вот Уля… «Благодарю, богиня, благодарю, строгая», — обращался я к Фортуне, глядя на Улю и чувствуя, что сегодня способен на подвиг. Ради Ули, но, к сожалению, не ради мамы, которая осталась дома и которую я обманул… «Прости, мама, увлекся, надеюсь, мое знакомство с девушкой не такой большой грех. И Алена пусть простит, я тоже, если представится случай, прощу ее…» Нет, сейчас не нужно думать об Алене. Она далеко и приедет только в субботу, когда уже не будет мамы. Приедет, чтобы в воскресенье снова уехать в свой Выборг. И хотя подозревает, что здесь, без нее, я не особенно верен ей, все же мирится с этим, надеясь, что мои увлечения не заведут меня слишком далеко. Изменить что-либо в моем характере ей не по силам, а значит, она согласна принять меня таким, каков я есть.

Уля поставила на колени сумочку и взглянула на меня.

— Уля — звучит красиво… А полное имя Ульяна?

— Нет, Ульфат. Я — татарка.

— Вы мало похожи на татарку, — сказал я.

— Нет, у меня волосы крашеные. А были бы темные, вы бы сразу увидели. Как вы думаете, сколько мне лет?

— Не знаю, может, девятнадцать?

— Да, почти. А моей маме тридцать семь, представляете? Но ей никто столько не дает, все дают меньше. Иногда нас принимают за сестер и в шутку спрашивают, кто из нас старше.

— Не может быть.

— Да, и могу доказать. Вот, взгляните, — достала она из сумочки фотографию и протянула мне.

Я увидел лицо восточной женщины с едва заметными скулами, продолговатыми глазами и небольшим носом над красиво очерченными губами. Почти от переносицы в обе стороны разбегались неширокие брови. Темные густые волосы свободно падали на шею и плечи молодой женщины, открывая изящно выделанные продолговатые сережки.

— Красивое лицо, — сказал я. — А папина фотография?

— Нет, не взяла. Он тоже красивый. И любит маму и меня.

— Чем они заняты?

— У них простые профессии: папа работает сборщиком на автозаводе, а мама — воспитательница в детском саду. Они мечтают, чтобы я поступила в консерваторию.

— Сложное дело. И есть уверенность?

— Не знаю. Еще не поняла. Я окончила музыкальную школу по классу фортепиано.

Вроде бы ничего особенного не сказала, а я готов был разрыдаться от такого признания. Чего я ждал, задавая этот нелепый вопрос? Чтобы она категорически ответила — нет? Или категорически — да? Разве можно быть в чем-то уверенным в наше время и в нашей стране? И она почувствовала, поняла неестественность моего состояния, а потому ответила неопределенно, ничего не утверждая, но и не отрицая.

Полнотелая русоволосая официантка с карточкой «Лидия» на кармане форменного платья подала нам кожаную папку с меню. Я спросил, что Уля будет пить. Она сказала, выпьет немного шампанского, а для себя я выбрал водку. Из закуски решили заказать «Столичный» салат, холодную осетрину с лимоном и форель в кляре. А напоследок — пирожные и кофе.

— Сколько вина и водки? — спросила официантка.

— Бутылку того и другого, — отважно сказал я. — И бутылочку воды.

— Но это же много на двоих! — ужаснулась Уля.

— В самый раз, — кивнул я.

Официантка записала все это в блокнотик, держа его в руке, и покинула нас. Вскоре вернулась, поставила перед нами шампанское, водку и воду. Сгрузила с подноса приборы, хлеб, оба салата и осетрину с лимоном и снова ушла.

Мы выпили за встречу: Уля — глоток, я до дна. Стали закусывать. И снова выпили. Я изрядно проголодался, поэтому не вел разговоров. Но все же заметил, как на сцене возник оркестр. Мы с Улей пошли танцевать. Оказывается, народу в зале прибавилось и все танцуют. Я слегка захмелел и в танце стал дурачиться, нахваливая мою партнершу и не жалея комплиментов.

Уля смеялась от удовольствия, танцевала азартно почти одна, лишь изредка приближаясь ко мне, чтобы я совсем не потерялся. Мы станцевали с ней танго. Я заметил, что молодая, одетая в искристое короткое платье солистка оркестра с армянским лицом смотрела на меня и пела будто для меня одного:

Любовь, как небо, неделима.
Любовь, как море, глубока.
Любовь летит неудержимо,
Любовь летит неудержимо
И невозвратна, как река…

— Жалко ее, — сказал я.

— Кого? — спросила Уля.

— Да солистку. У нее умное лицо, а поет такую ахинею.

— Ну, она же поет не песенные, а танцевальные слова. А для танца любые слова подходят. Был бы ритм.