Предел везения

– Да не ори ты! Помолчи, Стёп. Слушать взялся? Так слушай! Подобное принято рассказывать шепотом. А ты сразу – в крик. Видать, что не касалось тебя это никогда. А я вот знаю, что дед мой, когда мальцом еще был, выжил благодаря такому существу. Он меня, малого, часто на колени сажал и сказки разные рассказывал. Ох, и любили мы детворой его слушать. И главное – знал он историй этих уйму! Слушать – не наслушаешься! Все уж, кто где, привалившись, дремлют, а он махорку потихоньку смолит да беседу ведет… – Квашня на время замолк.

– Михалыч! Уснул там, что ли, не? – не выдержал первым Сиплый, нарушив громким шепотом тишину ночи и заставив начавшего новую песню сверчка притаиться вновь.

– Да погодь ты! Дай с мыслями собраться… Не барагозь. Везунчик, не спишь?

– Нет, нет! – Артема все больше увлекала своеобразность говора Квашни. К тому же он действительно заинтересовался загадочной историей, которую собирался рассказать сталкер.

– Ну, так слушайте дальше. Детвора-то, она же во всякие дыры вечно лезет. Только дай нос куда сунуть… А времена неспокойные были. Война гражданская шла. И сам черт не разберет, кто за кого воюет. Брат на брата шел, сын на отца. Смертоубийство, да и только… Семьями в отместку порой вырезали друг дружку. Вот дома-то и пустовали по окраинам сел… В той деревне, где дед мой родился, мельница старая на отшибе, возле речки, стояла. Много воды утекло с той поры, как мужик один взялся за дело, руки-то, видать, из того места росли, из которого должны. Построил ее на совесть да начал зерно молоть. Людишки посмотрели на это и потянулись к нему с просьбами. Чтобы, значит, и им тоже намолол. И чем дальше, тем больше. Говорят, работу он делал на совесть. Мука отменного качества, народ рад – печет хлеб да сдобу разную. Так постепенно хозяин во вкус вошел, что прибыль поступать стала. Поднакопил деньжат да лавку построил в центре села, начал еще и приторговывать. Работников нанял. Люди тоже вздохнули, легче стало, какие-никакие деньжата и им перепадать начали. Словом, производство процветающее, никто в накладе не оставался. Казалось бы, что не жить и не радоваться? А тут Советская власть нагрянула. Перевернула все с ног на голову. Колхозы образовывать начала. В стаи, значит, сбивать народ, чтобы других от работы отвлекать…

– Ага! Я даже анекдот один знаю про это! – Сиплый опять перебил Квашню. – Один мужик говорит: «У нас колхоз – миллионер!» Другой его спрашивает: «Такой богатый?» А тот отвечает: «Да не! Несколько миллионов государству должен!»

– Так мне рассказывать или нет?! Или тебя слушать будем? – вскипел Квашня.

– Всё, всё, Михалыч, умолкаю…

– Вот блин, с мыслей только сбиваешь! На чем это я?.. А! Ну, народ-то озлобился, голодные времена настали, везде смута да разбой. Кто с ружьем в деревню пришел, тот и победитель. Корми его, народ, значится. Только этот нахлебник уйдет, как другой лезет. И так – без передыху. А мужичку все нипочем: работу делает, живет припеваючи, всех кормит, да и сам с семьей с голоду не пухнет. Вот и озлобился народ колхозный, типа, мужичок для Советской власти, что кость в горле. Начали к нему разных комиссаров слать с проверками. Обвиняли, что от народа добро прячет. А он им: так сам нажил, своими, мол, руками… Но люди, они такие, пока самих лихо не коснется – не успокоятся. Взялись угрожать. А потом и вовсе с колами прибежали к дому. А он тогда в отъезде был. В город товар возил, да для семьи гостинцы прикупить хотел. Только жена с детишками и пара работников во дворе находились… Народ поорал для сугреву, а потом за колы и взялся. И дети плачущие не помогли. Паренек один, – молодой совсем, беспризорщина, – его мужичок выходил, на ноги поставил, да так тот и остался на мельнице. За хозяйством скотным у них присматривал. Вот он и встал поперек толпы с вилами в руках. По-хорошему просил людей уйти, пугал только, но больше сам напуган был… В общем, забили колами и его, и жену мужика того насмерть. Хорошо, что детишек хоть пожалели, в живых оставили. А хозяин как вернулся да про это узнал, опечалился сильно. Любил он их, да уважал. Похоронил с почестями, чин по чину, а на берегу неделю из бревен статуи строгал. Чтобы, значит, памятники сделать… Стоят ли они по сей день, не знаю. Но отчего-то вырубил он их так пугающе, что у народа при виде статуй этих волосы дыбом не только на голове вставали. Бояться начали мельницы, за три версты обходить. А мужичок не стал никому зла чинить. Решил, что Бог и сам все видит да накажет виновных. И судьбу дальнейшую решил не испытывать. Собрал скарб нехитрый, да детишек в повозку, с работниками рассчитался – с думами о будущем. Никого не обидел. И подался в земли вольные, на Урал. Где он осел – никому неведомо. Да живут, поди, где-то потомки его, память о нем хранят. Как о таком не хранить?

Квашня опять помолчал немного, покусал соломинку и тяжело вздохнул.