Предместье

- Вот что, ребята... Ночи сейчас короткие. А на два-три темных часа можно подвесить к радиаторам фонари. Я тут собрал несколько "летучих мышей". И будем пахать. Чтоб к утру не меньше десяти гектаров было!

Поворчав, побурчав, ребята, а с ними и Ползунков с Казанковым, сходили в столовую, поели Лукерьиного "бланманже" и принялись заправлять машины.

До полуночи сидел Цымбал в поле на покрытой росой траве, следил, как в майской полутьме, откладывая борозду за бороздой, неспешно ходили тупорылые и горбатые, похожие на быков, машины, как подслеповато мигали их желтые керосиновые глаза. Он вспоминал картину из какой-то давней книги - не то из Майн Рида, не то из Фенимора Купера: свирепые крутогорбые бизоны лавиной шли через железнодорожное полотно и такими же горящими желтыми глазами косили на остановленный ими в прерии поезд.

Равновесие в душе не восстанавливалось. Вперемежку с воспоминаниями детства перед ним мелькали картины партизанской зимовки в лесах под Вырицей, проносился плетеный Катин шарабанчик, возникала бледная Маргарита Николаевна, брала его и уводила в общежитие техникума, к долгим тогдашним беседам по вечерам, к наивным мечтаниям и порывам юности. Как была она, Маргарита, тогда заносчива и неприступна и как сильно изменили ее годы!

Он представил себе Катю на месте Маргариты Николаевны - не разведчицу Катю, а ту прежнюю Катюшу, пугавшуюся престарелых дворняжек, - представил себе тоску женщины, которая потеряла всех своих близких, осталась одинокой, и, когда на скотном дворе заорал проснувшийся юрловский голосистый, пошел в деревню, прямо к домику с палисадником из неокрашенных смолистых реек. Перед окошком остановился в нерешительности. Окно было распахнуто, в комнате однотонно стучал будильник.

Цымбал присел на осыпанную белыми лепестками ветхую скамеечку под старой кривой яблоней, свернул цигарку, закурил. Он был и раздосадован и обрадован тем, что в домике тихо, что Маргарита спит. Надо бы, конечно, поговорить с ней, разобраться в происшедшем, извиниться, быть может, за сказанные грубости- никогда не следует грубить женщине, даже если она и заслужила это своим поведением. А особенно не следует грубить в такое, военное время, когда редкая женщина не носит в себе скрытого горя. Грубить не надо, нет. Но где же взять хорошие слова для объяснения, если ты тоже в таком состоянии, когда тебе самому необходимо хорошее слово?

Так же однотонно, как будильник в комнате, за деревней гудели машины. Цымбал непроизвольно прислушивался к их работе, каждая перемена ритма в моторах заставляла его настораживаться, видеть мысленно то подъем, то ложбину в поле, то сорвавшийся с прицепа плуг или неровно искрящее магнето. За оврагом - можно было подумать, что там пикирует "мессершмитт",- трактор начал выть так густо, тревожно и прерывисто, будто собрался вот-вот взорваться, "Двойка", наверно, которую опять до одышки загоняли Ползунков с Казанковым.

Надо было бежать туда. Цымбал шевельнулся, чтобы подняться со скамьи, но его остановил раздраженный голос:

- Почему ты мешаешь людям спать? Что тебе здесь надо?

Возле окна стояла Маргарита Николаевиа, в том же стареньком жакете, что и днем, но гладко причесанная, аккуратная. В комнате позади было по-предрассветному темно. На этом темном фоне отчетливо белело ее лицо, сливаясь с белизной воротничка легкой блузки. Глаза казались черными, и смотрели они неизвестно куда.

- Я не хожу, я сидел,- ответил Цымбал смущенно.- Я тихо. Прости, если разбудил, но ты ведь, кажется, и не ложилась...

- Это тебя не касается, и твои догадки мне абсолютно безразличны.

- Но мне они не безразличны.- Цымбал подошел к окну.- Если все это из-за меня, я должен...

- Ничего ты не должен,- оборвала Маргарита Николаевна. - Ты уже с лихвой отдал мне долг. Уйди, пожалуйста, слышишь?

- Какой долг? О чем ты говоришь?

Цымбал придвинулся еще ближе к окну.

- О чем? Об очень простом. О моем "будем друзьями".- Она засмеялась, но совсем невесело...- Ты пошел еще дальше меня. Не только дружбы, даже уважения у тебя ко мне...

- Маргарита! Ну что ты, честное слово!

Неужели она все еще помнит тот вечер в сельской больнице, когда по мокрым от дождя окнам стучали черные ветви жимолости, неужели помнит нерадостный разговор и неужели же тот случай возле больничной постели до сих пор сохранил для нее хоть какое-то значение?

- Что ты, Маргарита! - повторил он. - Ты же взрослый человек. Это же смешно, подозревать меня...

- А мне не смешно, - перебила она.

За Никольским, за большим селом левее Славска, точно в дверь, которую требовали отворить, ударили тяжелые кулаки. На развилке дорог возле кирпичного завода, там, где серый шлагбаум контрольно-пропускного пункта перегораживал дорогу, громыхнули четыре разрыва. Снова удары кулаками, и снова разрывы.

- А мне не смешно, - повторила Маргарита Николаевна, прислушиваясь к канонаде. - Уйди лучше, Виктор. Ты никогда, никогда ничего не поймешь.