Предместья мысли

Между прочим, Лидия тоже очень изменилась со времени своего обращения, своего прозелитического неистовства, тоже «сдвинулась влево». Католический пыл ее поугас, поубавилась и патетика, прилагательные вернулись на свое место. Это в начале 20-х писала она Евгении Герцык, что ведет жизнь полумонашескую (какую до самой своей смерти в 1960-м вела, очевидно, Раиса); теперь, в середине 30-х, мы находим у нее (Лидии) совсем иные мотивы и настроения. «Пятница. 21 февр. [1936]. К чаю в 5 ч. приехали: Ван дер Меер [редактор бельгийского католического издательства, где книги Маритенов по большей части и выходили] с женой и другом жены – M-me N (голландка), Раиса Маритэн с сестрой. Общение с ними очень приятно. Это люди большой культуры и духовной жизни… Очень оживленно беседовали на разные темы. Я рада была увидеть снова среди нас Ван дер Мееров. Оба они пережили тяжелую драму в связи с поступлением в монастырь и через год уходом. Я спрашиваю Христину (Ван дер Меер), не кажется ли ей мрачным сном все, что она пережила в монастыре? „Не сном, а кошмаром”, – отвечает она. И вот я думаю: „Какую цель ставит себе монастырская аскеза? Главное, конечно: ломать человеческую природу. И это, конечно, неверно. Не ломать нужно, а выявлять все то ценное, что в ней заложено. Сломать цветок легко, но он погибнет. Для того чтоб он расцвел, нужно дать ему то питание, ту почву, которой требует его природа. Розе – одно, тюльпану – другое, фиалке – третье. Одним влагу, другим сухость, одним солнце, другим – тень. Монастыри не раскрывают, а стирают, обесцвечивают, обезличивают души. Говорят: есть разные типы монастырей. Да, но в каждом типе так много душ, не похожих одна на другую, а их всех подводят под общие правила, общий уклад, традиции. И это калечит души, делает их бесцветными, однотонными, однообразными”».

Все-таки не зря была она женой главного персоналиста в русской философии; персонализм же с монастырской аскезой, с острогом пострига уживается довольно плохо; быть может, и вовсе не уживается. Бердяев монахов и не любил; «путь творчества» явно предпочитал «пути святости». Л. Ю. эта тема занимала, похоже, очень сильно, она к ней не раз возвращается. В 1935 году она пишет: «Много лет я читала мистиков, знаю почти всю мистическую литературу, но, за исключением очень немногих, нахожу, что все другие поражают однообразием своего пути, каким-то утомительным повторением тех же слов, тех же приемов для выражения внутренних переживаний, опыта. Впечатление такое, будто дана модель, и по этой модели создается бесчисленное количество более или менее удачных копий. Личность не выявляется в своем своеобразии, а подделывается под существующий образец и этим, конечно, искажается. И, думаю, нужно обладать огромной индивидуальностью, чтобы сохранить свое лицо в атмосфере подражания образцам. Такими и были Св. Франциск, Св. Тереза, еще немногие. Все же остальные подверглись общей нивелировке, подстрижены, обрезаны, говорят одним языком, повторяют будто заученные формулы, за которыми не видно, затуманено их самое дорогое – их личность, их лицо, их выражение…» Здесь могу лишь с ней согласиться. Эта страшная нивелировка личности, я сталкивался с ней и в буддизме; всегда протестовал против нее. Но в буддизме и нет никакой личности (говоря очень и очень упрощенно; буддизм ведь тоже разный, как и христианство, как и все на белом свете). «Я» иллюзорно, и даже не просто оно иллюзорно, но это и есть главная иллюзия, препятствующая просветлению, стоящая на пути к нирване, к сатори, вообще к искомому, как бы мы его ни назвали. Шопенгауэр, что вовсе не удивительно при всех тех «восточных» влияниях, которым подверглась мысль будирующего чудака, тоже не любил, как известно, «принцип индивидуации», предлагал преодоление «принципа индивидуации» на путях эстетического созерцания (именно созерцания), с одной стороны, и аскезы – с другой, усыпления, угашения, умертвления воли, «квиетива воли», как он называл это (от какого «квиетива», он сам, со своими двумя обедами и риторическими упражнениями на десерт, был, кажется, дальше, чем кто-либо, дальше, чем любой безропотный бюргер, над которым он с таким наслаждением издевался).