Читаем Предместья мысли полностью

Не стоит думать, что это «душа». «Душа» в христианстве есть понятие прежде всего юридическое, загробно-юридическое, потусторонне-юридическое. «Душа» нужна, чтобы на Страшном суде было кого судить. Чтобы было кого запугивать, кого терроризировать, кого соблазнять посулами райского блаженства. Для этого нужна и свобода воли. Нужна отдельная, индивидуальная, более или менее самостоятельная, свободная «душа», способная выбирать между «добром» и «злом», значит и способная нести ответственность за свой выбор. Иначе судить будет некого. (Бердяев, кстати говоря, это очень хорошо понимал: «Теологическое учение о свободе воли носит педагогический, морально-юридический характер и в первозданную тайну свободы не проникает. Оно нужно лишь для того, чтобы было кого наказывать». Понимать-то он понимал, но упорно держался за «идею Бога» и потому был вынужден как-то выкручиваться, говорить о «несотворенной свободе», о «внутренней вечной жизни Бога» как о «динамическом процессе», «трагедии в вечности», о «борьбе с тьмой небытия» и так далее, и так далее). В буддизме никакой отдельной личности нет, есть лишь иллюзия личности (от которой надо избавиться), но и Страшного суда нет, кнута адских мук, пряника райских радостей, ничего нет. В христианстве все это есть, и непонятно, что с этим делать. Отказаться от этого невозможно, но и примириться с этим нельзя. Это первобытное представление о «бессмертной», единичной, отдельной, особой, ни с какими другими душами не сливающейся душе невольно работает на особость, отдельность земного, здешнего, уже данного, уже живущего человека, невольно и беззаконно идет на пользу личности, способствует ее усилению, ее укреплению. Рано или поздно личность должна была себя сознать, заявить о своих правах, что и случилось – сперва в Ренессансе, потом в Реформации, потом в Просвещении. И ничего поделать с личностью, с неразгрызаемым зернышком самости все равно нельзя, как бы ни призывали ее моралисты и мистики всех времен себя возненавидеть, от себя отказаться. Прямо начинаешь жалеть их. Так стараются бедняги, а личность все тут как тут. Побороть ее не получается даже у буддистов, со всем их отрицанием субстанции, прочности, твердости, всем их стремлением раздробить человеческое «я» на отдельные, преходящие, иллюзорные, почти не связанные друг с другом впечатления, ощущения. Есть чудесный дзен-буддистский коан про хвост быка (или буйвола). Бык (или буйвол) пролезает в окно (или, в другом варианте, проходит сквозь решетку окна). Вот он весь проходит, рога проходят, башка проходит, ноги проходят, туловище проходит, а хвост, нет, не проходит. Спрашивается, почему? Потому (таков традиционный ответ), что так же трудно (невозможно) человеку пережить просветление, испытать сатори, как быку (или буйволу) пролезть в окно (пройти сквозь решетку); но даже если это невозможное, невероятное, немыслимое случилось, все равно сохраняется, никуда не девается, никуда никогда и не денется, последний, пусть крошечный, тоненький, хлипенький, остаток «эго», самости, личности.



Перейти на страницу:

Все книги серии Большая литература. Алексей Макушинский

Один человек
Один человек

Роман «Один человек» — один из первых литературных откликов на пандемию коронавируса. Магическая проза Макушинского приглашает читателя отправиться вместе с рассказчиком на поиски себя, своей юности, первой любви и первой дружбы. Коронавирус становится метафорой конца огромной исторической эпохи. Не потому ли рассказчик обращается к ее началу — к фламандской живописи, где впервые появляется индивидуальный неповторимый человек? Подобно ван Эйку, он создает портрет отдельного, особенного человека. Ритм повествования похож на американские горки, где медленное погружение во внутренний мир героя вдруг сменяется стремительным нарративом, в котором перед читателем проносятся и средневековая Европа, и доперестроечная Москва, и Ярославль, и Кавказ, и оцепеневшая от приближающейся пандемии Бельгия.

Алексей Анатольевич Макушинский

Современная русская и зарубежная проза

Похожие книги

Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота
Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота

Профессор физики Дерптского университета Георг Фридрих Паррот (1767–1852) вошел в историю не только как ученый, но и как собеседник и друг императора Александра I. Их переписка – редкий пример доверительной дружбы между самодержавным правителем и его подданным, искренне заинтересованным в прогрессивных изменениях в стране. Александр I в ответ на безграничную преданность доверял Парроту важные государственные тайны – например, делился своим намерением даровать России конституцию или обсуждал участь обвиненного в измене Сперанского. Книга историка А. Андреева впервые вводит в научный оборот сохранившиеся тексты свыше 200 писем, переведенных на русский язык, с подробными комментариями и аннотированными указателями. Публикация писем предваряется большим историческим исследованием, посвященным отношениям Александра I и Паррота, а также полной загадок судьбе их переписки, которая позволяет по-новому взглянуть на историю России начала XIX века. Андрей Андреев – доктор исторических наук, профессор кафедры истории России XIX века – начала XX века исторического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова.

Андрей Юрьевич Андреев

Публицистика / Зарубежная образовательная литература / Образование и наука
Былое и думы
Былое и думы

Писатель, мыслитель, революционер, ученый, публицист, основатель русского бесцензурного книгопечатания, родоначальник политической эмиграции в России Александр Иванович Герцен (Искандер) почти шестнадцать лет работал над своим главным произведением – автобиографическим романом «Былое и думы». Сам автор называл эту книгу исповедью, «по поводу которой собрались… там-сям остановленные мысли из дум». Но в действительности, Герцен, проявив художественное дарование, глубину мысли, тонкий психологический анализ, создал настоящую энциклопедию, отражающую быт, нравы, общественную, литературную и политическую жизнь России середины ХIХ века.Роман «Былое и думы» – зеркало жизни человека и общества, – признан шедевром мировой мемуарной литературы.В книгу вошли избранные главы из романа.

Александр Иванович Герцен , Владимир Львович Гопман

Биографии и Мемуары / Публицистика / Проза / Классическая проза ХIX века / Русская классическая проза