Предместья мысли

Ты отсюда – только тишина, d’ ici tu n’es que silence, говорит, обращаясь к (своему, тоже) любимому городу, Раиса Маритен в стихотворении, так и озаглавленном «Мёдонская терраса», Terrasse de Meudon, – едва ли не лучшая строчка, какую я нашел у нее. Все прочее или банально – город у нее мерцает под солнцем мечты (je te vois scintiller dans le soleil d’un songe), он (город) у нее очарованный и спящий на брегах вод (ville enchantée et dormante au bord de l’eau) – или несуразно. Про Сену сообщается, что она – сердце Парижа, тяжелое и сине-зеленое (elle est ton coeur lourd et glauque); у Sacré-Coeur обнаруживаются подвески (pendeloques); а необычная (insolite; какой слабый эпитет) Эйфелева башня сравнивается с крылом цвета времени (une aile couleur du temps; что это за цвет такой?), которое (крыло) отважилось взлететь в парижское небо (qui s’aventure dans ton ciel). Все эти образы «не работают»: река не похожа на сердце, сердце – на реку; подвески (висюльки, бирюльки) не могут висеть вверх, как башни и башенки белой базилики; если Эйфелевка – крыло, то второе крыло воображаемой птички должно уходить куда-то под землю, и вообще она должна лежать на земле, и вообще все это вздор, типичное порождение плохого поэта, который пытается что-то сказать, но ничего при этом не видит. А вот как она увидела отсюда Нотр-Дам, я не знаю. Как ни стараюсь разглядеть ее (Нашу Даму Парижскую), нет, не вижу, ни в ясную погоду, ни в сумрачную (ни в ненастье, ни в вёдро). То ли новые здания ее заслоняют, то ли я смотрю не туда. А она видит две башни, как две ладьи (две туры) на шахматной доске, где Наша Дама играет и выигрывает (et les deux tours sur l’échiquier où joue et gagne Notre-Dame). И в этом что-то есть, что-то есть, говорю я сам себе, в очередной раз подходя к парапету, дотрагиваясь ладонью до согретого солнцем камня. Пускай она видит их лишь духовным зрением, внутренним оком, но ведь и вправду есть некое сходство у башен Собора П. Богоматери с шахматными ладьями (турами), хоть они и не круглые, и без зубцов. Но что-то есть, крепостное, замковое, очень средневековое. Конечно, у католической поэтессы Нотр-Дам должна выигрывать, как же иначе? Но это красиво. Все это, все эти шпили, и колокольни, и золотые купола, и стеклянные небоскребы, и громады Défense, перерастающие друг друга (с каким отвращением смотрела бы на них она, смотрели бы все они; а я смотрю с восхищением), и еще громады (не вызывающие у меня восхищения) разнообразных, уже успевших состариться новостроек – все это (лишь) фигуры на шахматной доске, где разыгрывается какая-то бесконечная, бесконечно сложная партия, правил которой мы не знаем, в которой тоже участвуем. Иногда участвуем, иногда не участвуем, просто смотрим, в воздушном молчании.

Все же это стихи довольно слабенькие, я полагаю. От довольно слабеньких перейдем (ненадолго) к очень сильным (хотя и очень сумбурным). Ведь и отсюда до Эйфелевой – рукою подать (подавай и лезь). И вся эта часть Мёдона, прилегающая к террасе, называется Мёдон-Бельвю (Meudon-Bellevue), a Bellevue буквально – «прекрасный вид», – и как тут не вспомнить стихов Цветаевой на смерть Рильке (которых, в отличие от коротенькой «Лучины», я, конечно, не читаю ни студентам, ни студенткам, ни прекрасной Соне, ни очаровательной Клаудии; такие тексты студентам не по зубам).

В Беллевю живу. Из гнёзд и веток
Городок. Переглянувшись с гидом:
Беллевю. Острог с прекрасным видом
На Париж – чертог химеры галльской —
На Париж – и на немножко дальше…