Предместья мысли

Впрочем, неверующих немного. «Человек – религиозное животное», – сказал не помню кто – и все постоянно цитируют (может быть, пора выходить из «животного состояния»? невольно я себя спрашиваю). Какой-то миф, какая-то вера нет-нет да и прокрадывается в мысли и чувства даже самого вроде бы завзятого атеиста. «Остаюсь я безбожником с вольной душой, в этом мире, кишащем богами…» Всегда восхищали меня эти набоковские стихи; но правда ли это? правда ли он – остается? В тех же стихах не зря заходит речь про какую-то «тайну», которая с ним «всечасно». («Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе». И это тоже восхитительно, остроумно, великолепно. А с другой стороны, почему, собственно, он «не вправе»? кто дает или не дает ему это «право»? значит, кто-то все-таки есть, кто может дать или не дать ему это «право»?) Похоже, он только считал себя безбожником с вольной душой, а сам верил и в эту тайну, и в какую-то «потусторонность», и в какие-то «метафизические сквознячки», в знаки, опять же, и символы, signs and symbols, в «там, там» Тамариных садов, главное – в судьбу, в «работу судьбы в нашем отношении», в «развитие и повторение тайных тем в явной судьбе». Верил, или полуверил, или хоть примеривал на себя эту веру, играл в эту веру. Такие игры утешительны для человека и полезны для писателя. Рок благоприятствует литературе, как это хорошо знали уже Эсхил и Софокл. Вера в судьбу способствует построению сюжета, но способствует ли свободе? вот вопрос. Или свобода, или судьба. Нет никакой судьбы, есть свобода. И нет, кстати, ничего необычного в этой набоковской вере в судьбу, в «там-там» тайны. Никто не верит в дьявола, мало кто верит в бога, но в судьбу верят все. И это понятно. Чем неопределеннее предмет веры, тем она менее осознанна – и тем проще для современного скептического человека. Сказать себе самому, что ты веришь в черта с рожками или в бога на облаке, в непорочное зачатие и воскресение из мертвых, значит плюнуть в лицо своему же разуму (к чему, собственно, христиане испокон веков призывают… тут же, впрочем, вновь принимаясь примирять эту веру с этим же разумом, тем самым возводя абсурд во вторую степень, в сотую степень). Зато совсем несложно верить во «что-то», в «парность событий», в неожиданные намеки, в «проколы», как выражался один мой (умнейший, кстати) приятель, в чудесные совпадения. Такая вера ни смелости, ни усилий не требует. Боюсь, без нее даже самые вольные умы не обходятся. И у меня здесь рыльце в пушку. Я тоже потратил немало мыслей и времени на поиски соответствий, знаков, намеков. Еще недавно, сочиняя «Пароход в Аргентину», я отдал герою и страсть к совпадениям, и возможность почувствовать (не разумом – разумом он бы не согласился с этим, – но «кожей, и печенкой, и сердцем, и еще какими-то частями тела, глазами, руками»), что «все устроено не так, как мы думаем», и даже что есть кто-то, «управляющий нашей жизнью, благожелательный к нам». Писать это было радостью; и я сам (внутри книги уж точно, но и вне ее, отрываясь от писания, выходя на улицу, где-нибудь в Мюнхене) готов был, хотя бы отчасти (какой-то частью, каким-то краем души… или и правда: селезенкой, печенкой) поверить во все это. Я только вот в этой книге, теперешней, на пороге старости, освобождаюсь, может быть, от последних иллюзий, последних обманов. И это тоже счастье, как я сказал уже в предыдущем абзаце; счастье неверия, счастье свободы.